Сибирский папа

Кажется, я устала…

На пути в гостиницу Кащей пару раз пытался взять меня под локоток или обнять, но я отходила в сторону. Наконец, я не выдержала и сказала негромко, надеясь, что не услышит Гена:

– Володь, спасибо, что ты остался меня поддержать, но это всё лишнее.

– Что именно? – Кащей постарался посильнее раздуть ноздри и посмотреть на меня самым привлекательным образом.

– Всё.

Кащей смотрел на меня и одновременно не на меня. Я уже успела понять этот его секрет «блуждающего взгляда», не позволяющий человеку внимательно посмотреть в глаза и понять, что там у него, у Вольдемара Вольдемаровича, на уме.

– Ну и зря ты, Володя, глаза прячешь. Так бы понял, что я хочу тебе сказать.

Кажется, я произнесла это вслух. Потому что Гена повернулся к нам с вытаращенными глазами. Вот у кого всё на лице! И не хочешь, а поймешь.

– Всё, Геник, ты тоже сбавь обороты. Я устала. Пожалуйста, не мучайте меня больше сегодня ничем. Утром мне исполнилось двадцать. А за день прибавилось еще десять. Так что я старше всех вас на этот момент.

Я бегом взбежала по лестнице в гостиницу. Кащей, склонив голову, как хищная птица, взлетел за мной. Гена, подпрыгивая на длинных ногах, тоже догнал нас. Не думаю, что у Гены была какая-то конкретная цель, просто он растерялся. А я устала сегодня утирать сопли всем окружающим меня мужчинам и недомужчинам. Единственный мальчик, который на самом деле сейчас нуждался в моей помощи, это был Йорик, которого зачем-то увезли друзья отца, очень сомнительные люди. Я почти уверена, что крепких парней в черных трениках прислали именно они.

Завтра, наверное, все свяжется в какую-то логическую нить, а сейчас я совершенно ничего не понимаю. Хочу лечь и провалиться в сон.

…Сергеев подошел ко мне близко и наклонился.

– Ты в порядке? – спросил он.

Почему я раньше не видела, что у него на лбу такой страшный шрам? Как он с ним живет? Почему шрам не заживает?

– Тебе не больно? – спросила я.

Сергеев засмеялся, так весело, легко, что мне стало страшно. Разве я что-то смешное сказала?

– А где Йорик? – спросила я.

Он продолжал смеяться. И это было ужасно.

– Перестань, пожалуйста, перестань! – Я пыталась руками закрыть ему рот, но он отходил и отходил, куда-то, где ничего не было, странная мутная пелена, темно-серая. И я знала, что я не смогу туда войти, даже если захочу, но я не хочу, нет, не хочу…

Я проснулась на рассвете. Небо было чистое, я видела, как оно окрашивается густо-розовым с одной стороны. Значит, там скоро покажется солнце.

Вчера, когда я быстро дошла до своего номера, Кащей и Гена, бежавшие за мной молча наперегонки, резко затормозили. У дверей я обернулась. Кащей, независимо откинув волосы, собирался что-то сказать, Гена, растерянно поводя руками в разные стороны, молчал, как бы говоря: «Ну вот…». Я попросила обоих, как можно более внятно, чтобы до них дошло:

– Пожалуйста, идите к себе и сегодня уже не пишите, не звоните мне. У меня совсем нет сил.

Гена тут же кивнул, а Кащей шагнул вперед и, не обращая внимания на Гену, вкрадчиво замурлыкал:

– Мария, мне надо тебе кое-что по работе сказать…

– По какой работе, Володь? – отмахнулась я.

В дверях пришлось его отпихнуть, потому что он пошел было за мной в номер. Странный человек…

– Ну ладно, Мария… – проговорил Кащей с непонятной интонацией.

Я не стала разбираться, что он имел в виду. Какая разница? Что-то очень изменилось со вчерашнего дня. Во мне и в окружающем меня мире. Что-то сдвинулось и поменялось.

Сейчас, когда ночь прошла, это стало мне ясно. Этот странный сон… У меня осталось неприятное ощущение от сна, от того зыбкого, непонятного, неизбежного, до которого на самом деле – всего один шаг.

Я подошла к окну. Интересно, вылетели ли родители из Москвы. Уже шестой час. Солнце, оказывается, взошло, его не было видно из-за домов. Вот оно, огромное, ярко-оранжевое, заливающее светом все вокруг – сине-фиолетовое небо, крыши невысоких домов, эту комнату, – медленно поднимается, освещая новый день…

У меня сильно стукнуло сердце. Сергеева больше нет. Он только что был во сне, но его нет в нашем мире. Сергеев во сне был такой живой, близкий и одновременно такой странный. Он сейчас где-то там, где никого из живых нет. Может быть, там что-то есть. Или кто-то. А может быть, и нет. И мы просто не хотим в это верить, потому что это очень страшно. Потому что наша жизнь слишком коротка, мы это ощущаем, не можем смириться с этим, придумываем себе продолжение – кто-то собирается жить в виде эфемерной субстанции, бессмертной души, кто-то надеется родиться снова в другом виде, кто-то рассчитывает на встречу с тем, кто все создал. Хорошо ли, плохо ли создал – нас не спросил и корректировать пока ничего не собирается.

Те несколько мгновений, когда я искала и не смогла найти тонкие гостиничные тапочки у кровати, шла к окну, я еще не проснулась до конца, не осознала реальности. А сейчас, глядя в невероятно красивое небо, которое менялось каждую секунду, с тем, как большое солнце медленно поднималось над городом, я отчетливо поняла – моего отца больше нет. Наверное, я его любила еще до встречи. Потому что видела его маленькой, знала его. Потому что во мне его гены, его кровь. Потому что… Не знаю почему. Любила и всё. Поэтому и поехала сюда.

Что такое любовь – не знает никто. То огромное, горячее, мучительное и прекрасное, что наполняет твою душу, – это что? То, что заставляет лететь друг к другу через континенты, то, что дает силы, то, без чего мир пуст и холоден? Я задаю этот вопрос, как, вероятно, очень многие, но совсем не хочу знать ответ. Я не хочу, чтобы мне биологи или физики ответили на этот вопрос несколькими сложными формулами. Или психологи – одной простой. Это самая большая тайна нашего мира и пусть она всегда остается тайной. Мы ее будем разгадывать, почти доходить до ответа и… останавливаться перед последней дверью – за которой самое главное. И мы не должны этого знать. Потому что эта тайна и есть самое главное, то, ради чего мы живем. А дверь эта просто нарисована на стене, чтобы самые дотошные и неспокойные пытались ее открыть.

Йорик… Что-то очень тревожное, какая-то новая, неожиданная и крайне неприятная мысль промелькнула у меня в голове. Нет… Как же это вчера не пришло мне в голову? И когда его только увезли, и когда я писала заявление в полиции, я была достаточно спокойна. Почему-то я решила, что отцовские «друзья» – а я была уверена, что это именно они забрали Йорика – не хотят, чтобы он был со мной, собираются оформить опеку над ним – или что там обычно делают в таких случаях, когда остается несмышленый ребенок наследником всего… А если нет? Если они возьмут и убьют Йорика? Он пропадет и всё – никто никогда его не найдет. Скажут, что глупый маленький мальчик взял и убежал в лес. И там пропал. Как это доказать? Тем более что в этом городе, как мне показалось, правды нигде не добиться, все повязаны между собой какой-то очень сомнительной, но крепкой веревочкой.

Надо ехать в дом отца. С кем? Может быть, поехать к армянину, хозяину ресторана? Мне он показался довольно симпатичным… Или сразу к главе города? Но как его найти – идти к нему на работу?

Кажется, я ничего не могу решить сама. Я, такая самостоятельная и независимая, растерялась? А ехать надо. Они не имеют права там распоряжаться. Зря я даже подписала какие-то бумаги. Но ведь если я отказалась от его наследства, это не значит, что я не имею права входить в дом своего отца? И как узнать, у кого, о похоронах? От одной мысли об этом мне сразу стало нехорошо. Надо, чтобы прошло время – как было когда-то с бабушкой. А пока очень больно и тяжело. И веселый, смеющийся Сергеев встает у меня перед глазами, как живой. Нет, сейчас не время для переживаний. Надо брать себя в руки.