Словесное древо

— «А где же грозди?» — «Ест Зюлейка!»

— «Так пусть подавится злодейка!»

Не узнаёшь ли, друг мой, ты себя в этой лозе? Не оставляешь ли ты мне корни с

хладною листвою, уверяя, что ты со мной, меж тем как сладкая гроздь твоя отдана

Зюлейке? На чьей стороне больше правды — на стороне бедного Ахмета или жадной

лакомки Зульмы? <...> Оставляя за мной отечество, любовь и дружбу и убедясь теперь,

что я тебя не покинул сердцем и благословением, ты тем самым, признаёшь, что этих

свойств не нашел в Воробьевой. Ее <...> письмо ко мне порука, что таких цветов она и

не нюхивала, они растут лишь на лугах Целителя Пантелеймона, — из них он —

юноша с ларцем травных бальзамов - врачует сердца друзей, особенно тех, которые

стали жертвой темной силы!

Мой лосенок! Поверь своему весеннему деду. Ты обморочен темной силой, и в этом

состоянии нравственного обморока не Господь, взяв ребро от тебя, сотворил тебе Еву, а

серый сортирный городской черт — вырвал из тебя ребро вместе с куском

позвоночника, может быть, и души <...>. Теперь не замедлит познакомиться с тобой

сам змий с обольстительным шепотом, что ты будешь, как Бог, если вовсю будешь

пожирать плоды с дерева познания добра и зла — такое пожирание Воробьева называет

«свободным развитием». Иначе говоря, ты должен жить, как «настоящий мущина» —

курить, выпивать, стремиться к стандартному комфорту и дешевой авантюре — и

незаметно докатиться до какого-нибудь «Англетера», где, тихо притаясь в углу —

покачивается веревка. Это видение стоит у меня в глазах! Мой долг и дело моей

совести предупредить тебя об этом! Недаром же ты в свой пасхальный приезд ко мне

— уже упражнялся в болтовне (твой рассказ про пьянку Пастернака) и заявлял, что

жизнь так интересна! и что тебе рано думать об обе<т>е! Да, дитятко, Пастернак был

пьян, но не с заранее обдуманным намерением, а случайно, и горько жалел об этом,

жизнь интересна, но <...> подвигом за искусство, дружбу, величие и т. п.! Твой дед так

понимает твои лозунги! Господи, неужели я стою не за жизнь, особенно в искусстве. А

художнику в первую очередь, как никому, нужен не только всегдашний обед, но

изысканная пища, потому что он не молотобоец, а художник!

Прав ли я?

Я верю, художник мой, что у тебя вкус прекрасный, но нет чутья на людей.

Доказательство: панибратство с цеховым заплечным маетером с Малой Полянки — он

вновь был у меня — опухший от пьянства и мировых масштабов, и сердце мое

холодело за твой вкус на людей и знакомства. Поверь же моему письму, в котором я,

ничего не убавляя и не прибавляя, выявляю подоплеку анонимки Воробьевой. Не от

ревности, а от простой геловегеской тревоги за тебя и за себя размышлял я и думал,

сидя над этим, «с позволения сказать, женским творчеством». Подумай и ты над ним.

Очень советую. <...> Повторяю, я верю в твой вкус, но не верю в твое чутье к людям!

194

Еще раз советую прочитать тебе мое первое письмо об этом предмете и поразмыслить

хорошенько. Я же своего диагноза не изменяю и от него не отрекаюсь! <...>

В течение месяца, я послал тебе пять писем и телеграмму, но ты остался глух к ним,

и понадобились каленые клеши, чтобы вырвать из тебя твое единственное письмо. Твоя

бандероль, - приправленная упорным предварительным молчанием, — породила в

моем кровоточащем и больном сердце бурю. Пойми, что живу я на камфаре, всегда с

холодным пузырем на сердце, в нечеловеческом напряжении мысли, предложений и

представлений о тебе <...>, — получаю перепечатки моей заветной вещи, на которую я

смотрю как на щит от всех гонений меня как поэта, как меч, долженствующий поразить

всех моих врагов в литературе — что тебе объяснять? Знаю, что сам ты ясно видишь и

понимаешь это! Я забыл все свои личные дела, все договоренности — ничего не

помню. Я весь поглощен, по горло утоплен в опасности, которой подверг ты мое

духовное существо! Я вижу тебя иногда наяву, говорю с тобой — поверь мне, любовь

моя, что не для красного словца пишу тебе про всё это, — не для позы, не из самолю-

бия! Господи! Как и чем уверить тебя в этом?! Зачем ты фразируешь, что будто за

шесть лет твоей верности я называю тебя предателем? Все шесть лет — сплошное мое

благоговение перед тобой. Предательством же я, вероятно, назвал грубый

предварительно не объясненный факт перепечатки поэмы. Ты замолчал, когда это

делать прямо грешно. Я каждый час умираю, не знаю твоей новой жизни <...>. За что

же меня укорять? Ты лучше объяснил бы мне это, — ты в моем понимании уже всё

теперь знаешь, — все глубины сатанинские, - отсюда вытекают и мои вопли, и

зубовный скрежет о твоей опытности! Если бы ты не молгал, — никаких жестоких

слов не было бы в моих к тебе письмах! Если бы ты сказал мне определенно: «Колюнь,

я должен тебе признаться, что в женщине я нашел самого себя!» <...> — бесповоротно,

и Колюнь успокоился бы и занялся бы своими делами. Но нет, обязал меня словом

хранить чистоту, а сам, высунув язык, ждал заветное 16-ое мая и нравственно мог это?

Верно ли я говорю или ошибаюсь? Непременно напиши мне — всё подробно для моих

душевных выводов! Ты хватаешься за каждое слово в моих письмах - ища повода

оправдать что-то в себе - зачем такая тёрка? Говори прямо, ведь ты стал теперь

настоящим мущиной! Вот я говорю прямо, что в нашем положении очень ценно.

Например, дитя мое, я доверяю тебе и жизнь и смерть свои - всё по-старому, по-