Словесное древо

избранию, единственному, — принадлежащий. Ты наследник души моей. Но страшно

от вещей полноты, от осознания этого таинства. Моя молитва, чтобы ты хотя бы

почувствовал кое-что из этой грозной, обручающей человека с вечностью евхаристией!

Не верю, что я говорю эти слова впустую. (Но ведь так властны горы словесного праха

и мусора и так трудно из-за них услышать настоящее. Особенно в твоем положении!)

Но не беспокойся обо мне! Прошу тебя. Будь за меня спокоен. Я выживу и тараны

189

кораблекрушенья. Давно, в предугадывании кораблекрушения, сложило сердце песни о

грядущей розе и луне. Но, ласточка моя, живи, трепыхайся и щебечи, не жалей меня и

не делай мне ничего хорошего из сострадания. Умоляю тебя об этом! Пусть из

сострадания не родится мое счастье. Ибо счастье и сострадание -огонь и вода - вечно

несоединимы, и только женское коварство может прикрываться состраданьем, да не

будет между нами так!

Я здоров, успокоился... Сплю хорошо, ем тоже. Недавно испёк ватрушку, такую же,

как на Пасху к твоему приезду. Долго смотрел на нее и вдыхал аромат, и вдруг

явственно увидел тебя сидящим за столом, на твоем обычном месте: в одной нижней

рубашке, руки опущены вниз, голова забинтована через подбородок больничной

марлей, и на правом бугре лба бурое кровяное пятно. Так и не попробовал я ватрушки,

перерезал ее пополам и подал нищей приходящей монахине, Христа ради, за упокой

твоей души. И что-то похоже<е> на зависть к тебе осталось во мне. Прошу тебя,

Толечка, - являйся мне хотя бы изредка! Как там? Ты уже знаешь. И что делать мне,

чтобы приобрести твою способность посещений? Я радуюсь за тебя, за твои горькие

удачи, они прекрасны, но роковая пьянка не замедлила отразиться и на твоем

искусстве: у Пастернака две разных половины лица едва связан<ы> (пропуск в тексте

истогника) у этих друг друга плеча.

(Пропуск в тексте истогника) доказательство, что пьянка и живопись не сестры.

Сам Пастернак наблюдает за своим стихом то же самое, что выявилось для меня в его

портрете. Прости меня, но я в своем уверен. И ничьих рецептов на этот случай слушать

не хочу. Всю трепологию отвергаю. Как ты и предупреждал — я получил анонимное

письмо от Воробьевой. Это гнусный, шитый белыми нитками донос на нашу дружбу и

на тебя в особенности - на твою совесть и благородство. Письмо написано набело с

черновика, и не без участия второго лица — это я остро чувствую. Ни малейшего

волнения психического эфира в нем не наблюдается. Оно жалко и трафаретно-ко-варно,

с предварительной лестью-подкупом мне как поэту, и с угрозой, что «законы

революции и диалектики не на моей стороне». Эта фраза наводит на размышление: в

таком же звучании, смысле и скреплении я слышал ее от следователя... Она уже стала

классической и известна многим. Во всяком случае это не творчество влюбленной

женщины <...>

Прости меня, дитятко, и не осуди! Но дело в следующем: 5-го мая, в смертельной

тоске по любви твоей, я сжег уже засвидетельствованное нотариально и

предназначенное тебе вместо красного яйца мое духовное завещание. Смерть так

близка ко мне, а тьма и неопределенность твои так мучительны, что я не мог поступить

иначе. Все письма твои собраны мною и перевязаны... А на земле весна. Леса и поля

посылают вести в город - ветки и цветы. Они во всех киосках, на всех углах, и даже у

меня на столе желтые ручьевые цветы. Ведь они так идут ко мне: их цвет выражает

судьбу мою, последние дни мои. Ах, Клюев, до чего ты дошел! Тур из Беловежья,

медведь печер-ский, а хнычешь хуже зайца про любовь, про цветы, про заблудившегося

дорогого лосенка, который запутался золотыми рожками в бабьей юбке, и, быть может,

и знать не хочет твоих лугов резедовых! Ну, поживем если, то увидим. А пока есть

вера: оттого море не стало поганым, коли его пес налакал. Так дружба и душа наша. С

Оки пришли худые вести: голод, мука 150 р. пуд, картофель 60 руб. ведро и т. д.

Протягиваю руки к русским рекам, к перелесицам: сестры мои родимые - возьмите

меня к себе! Ах, друг мой старинный, Толюн мой, за что ты своими руками — удавил

лебедя — сказку нашу. Ведь эта сказка сказывалась целых шесть лет, и всё про тебя —

утверждая путь в историю, в радужную страну живописи и поэзии! Прости! Благослов-

ляю. Сердечно лобызаю. Желаю душевного здоровья. Мужества, веры, прямоты и

благородства. Желаю ясно отличать эти качества от бравады - которая столько

190

причинила тебе страдания. Да исчезнет бравада! К подвигу за искусство. За великую

дружбу!

193. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

18 мая 1933 г. Москва

Милый дорогой друг.

Получил от тебя бандероль с моей поэмой, конечно, искаженной и обезображенной

с первого слова: «Песня о великой матери» — разве ты не знаешь, что песнь, а не

песня, это совсем другой смысл и т. д., и т. д., но дело теперь уже не в этом, а в гибели

самой поэмы — того, чем я полн как художник последние годы — теперь все замыслы

мои погибли - ты убил меня и поэму зверским и глупым образом.

Разве ты не понимаешь, кому она в первую очередь нужна и для чего и сколько

было средств и способов вырвать ее из моих рук. То, что не удалось моим черным и

открытым врагам - сделано и совершено тобой - моим братом. Сколько было

заклинаний и обетов с твоей стороны — ни одной строки не читать и не показывать...

Но ты, видимо, оглох и ослеп и лишился разума от своих успехов на всех фронтах! Нет

слов передать тебе ужас и тревогу, которыми я схвачен. Я хорошо осведомлен, что