Словесное древо

Новой Культуры. Вот что теперь стало для меня ясно. А это не мало, это не пустяки!

Особенно для нас с тобой как художников. На этой вершине человеческого чувства,

подобно облакам, задевающим двуединый Арарат, небесное клубится над дольным,

земным. И этот закон неизбежен. Только теперь, в крестные дни мои, он, как никогда,

становится для меня ясно ощутимым. Вот почему вредно и ошибочно говорить тебе,

что ты живешь во мне только как пол и что с полом уходит любовь и разрушается

дружба. Неотразимым доказательством того, что ангельская сторона твоего существа

всегда заслоняла пол, — являются мои стихи — пролитые к ногам твоим. Оглянись на

них — много ли там пола? Не связаны ли все чувст<во>вания этих необычайных и

никогда не повторимых рун, — с тобой как с подснежником, чайкой или лучом,

ставшими человеком-юношей?

192

А эти образы — есть сама чистота, сколько-нибудь доступная земному бренному

слову. Только женское коварство как раз и черпает из мутных волн голого пола и

свинской патологии противоположное и обратное понимание. Откуда оно у тебя?

Конечно, от женского наития. Нельзя, сидя верхом на бабе, говорить о тайне, о том, что

можно, и то приблизительно-символично, рассказать музыкой, поэзией, живописью

или скульптурой. Только языком искусства — купленного подвигом, можно пояснить

кое-что из тайны пола и ангела в дружбе. Так поступаю и я, и точно знаю и утверждаю,

что если бы ты получил мое последнее письмо до своего падения и плена, то сказал бы

следующее: «Силой гнева измеряется сила любви», т. е. насколько силен гнев —

настолько сильна любовь друга к тебе. Видишь, любимый мой, какую трещину дала

твоя психика?! Подумай над этим покрепче! И чем глубже будет женщина внедряться и

входить в тебя, тем обыденнее и, так сказать, популярнее будут твои мысли и поступки.

Это и есть тот «широкий путь», от которого я часто предупреждал тебя — этот путь для

всех. Я же — твой брат, сомысленник и служитель, считаю тебя не таким, как все, а

незаурядным и избранным, и веровал, что твой путь — это скалистая тропинка, которая

вьется за плечами Джоконды — и ведет художника прочь от этого демонического, хотя

и прекрасного существа. Этот же символ можно наблюдать даже в изображениях

Мадонны Литты, совершеннейшей из женщин. Для меня эта давно ощутимо и понятно.

Умозрение в красках, как и в подлинной поэзии, никогда не лжет. Нужно только

открыть глаза и очистить сердце, чтобы увидеть лучи тайны, величия дружбы и

красоты. Следовательно, твое обвинение меня в том, что ты живешь во мне только как

пол — само собой отпадает.

Ты извиняешься в своем письме за многословие, но разве хватило нам целых шести

лет, чтоб досказать нашу сказку? Нет, она осталась еще недосказанной!

«В каждой дружбе, сколько-нибудь продолжительной, — говорит Метерлинк, —

наступает таинственный момент, когда мы начинаем различать точное место нашего

друга относительно неизвестного, окружающего его, положение судьбы относительно

его. Происходит как бы перестановка жизни, взаимное проникновение личностей од-

ной в другую. Когда такое проникновение достигнуто, дружба силою вещей делается

нерасторжимою, пока же такое высшее единство не достигнуто, верность есть и всегда

считалась церковным сознанием за нечто необходимое не только ради сохранения

дружбы, но и ради самой жизни друзей. Соблюдение раз начатой дружбы дает всё,

нарушение же является нарушением не только дружбы, но и подвергает опасности

самое духовное существование отступника, а часто и физической смерти его жертву!

Ведь души друзей уже начали срастаться!». Это говорит Метерлинк — один из лучших

сынов человеческих — последнего времени. Мудрец - нашей эры, душевидец.

В этом же смысле — тебя, сорвавшего момент проникновения в нашу взаимную

судьбу и подвергшего себя и меня — смертельной опасности — гибели духовной и,

возможно, — физической, я в своих стихах и называю злодеем и убийцей. Но почему

ты упускаешь в тех же произведениях такие, напр<имер>, строки:

Но только облик серафима Пурге седин, как май погожий...

Ведь имя Серафима относится к тебе, — несмотря ни на что. Большего человек не

может дать вообще. Прежде я любил тебя как брата-друга, но теперь люблю тебя как

свою душу. Общение наших душ происходит уже не в явлениях и фактах, а глубже.

Друг по мйлу стал хорош, а не за хорошее мил, — как говорят мужики. Прежде я искал

Моего в тебе и если находил, то радовался — теперь же ищу Самого тебя, каков бы ты

ни был, а тебя нельзя принять, не отдавая тебе себя — всю свою полноту, все богатства

духовные и телесные, отсюда пол дружбы. Ты пишешь: «Когда я в нужде, и мне

необходимы любовь, дружба, а может быть, единственный отец, — ты покидаешь

193

меня». Считаю эту мысль просто не уложенной в слова. Это я-то тебя покидаю! Научи,

как это сделать, как вырвать нож, который ты всадил мне по рукоятку между лопаток?

Если сделает это чужой — я пойду за ним, — как благодарный лев за преподобным

Герасимом, вынувшим из его бедра стрелу, если же ты, — любимой рукой, — мы всё

равно будем неразлучны. Но ты утешаешь меня тем же, чем утешала виноградная лоза

бедного Ахмета в одной восточной басне (не привожу ее целиком за длиннотами):

Посадил бедный Ахмет лозу у своей сакли, холил ее, поливал (вероятно, не

слезами, как я), налились грозди, а лоза взяла да и отдала их Зульме. Заплакал горько

Ахмет, а лоза ему в ответ:

«Не плачь, Ахмет, ведь я с тобой — Корнями, хладною листвой!»