Снег для продажи на юге
Шрифт:
Было ему лет шесть или семь, шла война, и в доме часто вот так, без видимых причин – не только при воздушной тревоге – отключали свет; впрочем, не раз они и сами нарочно, из экономии (непременно помянув в оправдание жёсткий «лимит») сиживали зимними вечерами впотьмах; мальчику нравилось это сумерничанье, во время которого нельзя было заниматься никаким делом и ничто не мешало матери подолгу разговаривать с ним. Они укрывались вместе огромным её шерстяным платком (он – с головой), и любимой забавой было вызывать, сдергивая этот платок, яркие в полной темноте крохотные молнии в наэлектризованных волосах.
Ему казалось иногда, что всё ранее детство он провел только с матерью.
Отец, получив ранение под Курском, вернулся в Москву, но Игорь всё равно почти не видел его, и на службе пропадавшего сутками, и в отъездах бывавшего больше, чем дома. С ними жила тогда лишь бабушка, но хозяйство велось общее со
Ни пения, ни беседы в темноте не получалось. Рая сыграла кое-как ещё две мелодии и бросила, несмотря на уговоры. Векшин с Еленским взялись было обсуждать насущный технический вопрос, но снова понадобились бумага и карандаши, и дело пришлось отложить на завтра. Гапонов при свете спички (снисходительно разрешил посветить, говоря, что и без огня, по звуку, нальёт поровну) разлил по стаканам оставшийся коньяк.
– Давненько не пил я втёмную, – пробормотал Ярош.
– Ты-то мимо рта не пронесёшь, – хохотнул Гапонов, уже не со своего места за столом, а из угла, с облюбованной им койки.
Вечер закончился, и нужно было устраиваться спать.
Аратов вышел из дома. Света не было во всём поселке, и взгляду предстало небо великолепной, невиданной им черноты. Игорь, как и всякий столичный житель, не знал привычки всматриваться в ночные небеса, блёклые в городе, и оттого, что он неожиданно заглянул сейчас в неизвестные доселе холодные глубины, усеянные непредставимым количеством звёзд, ему стало особенно одиноко.
Минуту назад собиравшийся пройтись перед сном, он теперь понял, что об этом нечего думать: в кромешной тьме дороги назад было бы не найти.
– Ребята, – встретил его в помещении голос Гапонова, – доставайте-ка тёплое бельё. За ночь всё тепло выдует. Я ведь уже ночевал в этом хитром домике.
Лишь улёгшись, Аратов понял, как устал за эти сутки: последний суматошный день в Москве, ожидание в аэропорте, некрепкий, беспокойный сон в самолёте, долгое течение времени здесь. Он заснул моментально.
Он, кажется, ожидал, что, проснувшись на новом месте, не поймёт, где он, куда попал – встревожится, не узнав обстановки, и какое-то время, пока не вспомнит по порядку вчерашние события, будет мучиться неопределенностью: такое состояние, во всяком случае, было знакомо ему из книг. Но теперь, едва открыв глаза, даже раньше – только ещё открывая и ничего пока не успев увидеть, он уже ясно знал, что лежит на диване в проходной комнате одного из саверинских домиков на полигоне. Его смущал только посторонний звук: он никак не мог сообразить, зачем и где звонит будильник, и надо было кому-то побежать к аппарату, чтобы он понял наконец: телефон.
Лишь снова забравшись под одеяло, Ярош позвал Векшина, и тот в одном нижнем белье просеменил через комнату.
Вдруг Виктор, зажав рукою рот, стал делать Аратову непонятные отчаянные знаки.
– Хотите новую песню? – спросил Ярош, когда Векшин повесил трубку.
– Прямо сейчас? Люди спят ещё.
– Ну да, сейчас. Слушайте все:
Вот хтой-то с коечки спустился,Наверно, наш Федот встаёт.На нем китайские кальсоныНадеты задом наперёдУслышав хохот, Гапонов прибежал посмотреть на картину.
– Фу ты, чёрт, и правда, – поразился, оглядев себя, Векшин. – Да ведь одевался-то вчера – на ощупь.
– На нем кальсоны га-алубыя, – тянул Ярош, – надеты задом наперёд.
Теперь уже было точно так, как он представлял себе раньше: ночь, солдат за рулём «газика», в темноте кузова сидят мужчины в лётных куртках, а где-то впереди, на другом конце дороги, ждёт их изготовленная к запускуракета. Впрочем, он угадал только эту, единственную мизансцену, оставаясь в неведении относительно всего сюжета: что бы и как ни сыграли потом актёры, всё стало бы неожиданностью. Он понимал только, что надо приготовиться к чему-то необычному (опасному, конечно, почти непременно – к аварии), чтобы
не ударить в грязь лицом и потом вернуться в Аул уже другим, бывалым человеком. Это была, конечно, игра, какою хорошо развлекаться в пути, но для него и вся будущая многолетняя работа тоже виделась в какой-то мере игрою, чего он никак не стеснялся, будучи совершенно уверенным, что стать настоящим мастером в каком бы то ни было ремесле возможно лишь имея дело с любимыми игрушками, и что счастливым становится тот, кто умеет соединить ремесло с забавой. Мужские игрушки – для многих в них была вся жизнь; Аратов мечтал обо всех них понемногу – о фотоаппаратах, магнитофонах, мотоциклах, но более – о тех, что могли быть связаны с делом. Посторонние забавы существовали только на втором плане – даже спорт, в котором он преуспел когда-то, и который теперь отошёл в область воспоминаний. Тут, возможно, сказалось отношение к спортсменам Прохорова, определявшееся известной формулой: «Сила есть – ума не надо»; в ответ на рассказы Игоря о гонках тот неизменно говорил: «Чем нюхать асфальт, отъехал бы с утра на электричке на полсотни вёрст да побродил по лесу». Аратов возражал, полагая, что если уж отсчитывать километры, то не десятками, а сотнями, и что пейзажи хороши не в одной только средней полосе.– Заработаешь отпуск, съездим подальше, – соглашался тогда Прохоров. – К морю.
«Теперь – куда уж дальше, – думал сейчас Аратов, немного устав от езды среди голых холмов. – Мечтал об экзотике – вот она в полной мере. Здесь, небось, и верблюды не ходили. Странно, что наши беспокоятся, как бы ракета не упала на какой-нибудь город – да разве те существуют поблизости? Разве здесь живут люди, разве могли они в старину оседать среди голодной равнины, даже и в наши дни пригодной лишь для стрельбы?»
Чтобы открыть неведомые страны, оказалось недостаточным просто уехать далеко: даже и там, обнаружив ещё какие-то дали, пришлось метаться с одного места на другое, мчась за убегающей линией горизонта; сегодня за этой неверной линией скрывалась стартовая площадка, куда он стремился не только в предвкушении пуска, но ещё и потому, что Аул с убожеством его бараков и безликие коробки штаба и расчётного центра, совсем недавно рисовавшихся воображению Игоря подчёркнуто грозными сооружениями, чем-то вроде линкоров на суше, эти Аул и рабочие корпуса разочаровали его.
Интерьер штаба и подавно не порадовал новизной – Аратов словно не уезжал из Москвы: такие же, только победнее устроенные, помещения, похожая мебель, те же ленты графиков на столах, те же счётные машинки «Рейнметалл» и «Мерседес». Группе Еленского была выделена небольшая комната на втором этаже, но сам он сидел в соседней, с табличкой на двери «Главный конструктор Б.Д. Саверин», в которой было удобнее устраивать совещания, и в которой был под рукой телефон ВЧ. Табличку Аратов перестал замечать на второй день, он вообще быстро привык к обстановке и лишь долго путался в именах офицеров, которые из-за формы казались ему пока на одно лицо. Работа группы заключалась в бесконечных совещаниях, в согласовании программ и в производстве расчётов – вряд ли ради этого стоило лететь за тридевять земель. «Когда же будет дело?» – словно юный Петя Ростов, всё повторял про себя Игорь. Между тем время как будто застыло на здешнем морозе. Аратов жил, жил и жил в Ауле, и даже воспоминания о столичном бытии приходили будто бы не из прошлого, а из книг, но когда у него доставало мужества свериться не с часами, а с календарём, он обнаруживал, что находится на полигоне считанные дни. Аратов еле дожидался вечера, чтобы наконец зачеркнуть крестиком очередное число; крестики, однако, множились неохотно. Он думал, что мается лишь из-за дурных условий жизни – пыли и холода, а не будь их – и зажил бы счастливо, но невольно отгонял от себя (пока ещё отгонял) мысль о том, что, наступи вдруг чистота и тепло, ему не станет лучше, а будет не хватать чего-то ещё, необходимого в его прежнем быте, честно говоря – будет не хватать всего, от нитки с иголкой до невозможности пожаловаться на эту нехватку. Пока его выручало лишь обманчивое предчувствие изменений.
В вечер долгожданного выезда на старт и впрямь что-то изменилось, и время понеслось вскачь. Аратов ещё не управился с делами, а его уже торопили сесть в машину; потом, правда, пришлось ждать других, и выехали – поздно.
Где-то на середине пути машина сбавила ход: дорога впереди раздваивалась.
– Поворот на «четвёрку», к Фомичу, – пояснил Еленский. – Не такая уж тут пустыня.
Аратов уже привык к нумерации всех объектов полигона: место его работы – штаб и расчётный центр – все знали как площадку номер один, «единицу», стартовая позиция, куда они ехали, была третьей площадкой, даже станция железной дороги, расположенная на открытой территории, имела свой номер, и один только жилой посёлок при «единице» во всех документах обозначался не цифрой, а собственным именем: «Аул».