Снег для продажи на юге

«Номера!» – с усмешкой повторил про себя Аратов.

– Ну, знаешь, он их не построил и не купил. Всё это полумеры, – возразил Векшин. – Бригаде нужно своё жильё, и нужно обзавестись кое-каким хозяйством: каков быт, такова и работа. Хранить его теперь есть где.

Со всех сторон сразу посыпались предложения купить в Москве то рефлекторы для обогрева, то посуду – хотя бы сковородку и чайник, – то настольные лампы и приёмник; ничто из этого списка на полигоне не продавалось.

– Радиолу можно хоть сейчас взять на складе, – сообщил Еленский. – Кстати, с Нового года нам на бригаду отводят полдомика возле генеральской гостиницы. Столяров обещал.

Аратову всё ещё казалось, что разговоры о жилье и утвари не имеют к нему отношения: он словно бы только узнавал подробности чужой жизни.

– Который раз слышу сегодня о Столярове, – сказал он.

– Услышишь ещё сто раз, – пообещал Гапонов. – За что ни возьмись, кругом – его дела.

– Славик всё может, – мечтательно проговорила Рая, показав некрасивые зубы.

– Мог, – поправил Еленский. – Сгорел твой Славик, не повезло ему с Савериным.

– Что-нибудь во время осеннего визита? – предположил Гапонов.

– Осеннего, осеннего, какого ж ещё? Другого история не помнит. Ты так говоришь, будто Главный навещает нас ежеквартально. Или хотя б ежегодно. А тут вся беда в том, что военные не только не знают его в лицо, но и к фамилии не привыкли. Для них наша фирма – Караулов да Славик Столяров. Саверину это, конечно, невдомёк. Прилетев, он не стал заказывать никаких пропусков, не опустился до этого, – и на штабной проходной вышел конфуз. Показывает он там свой министерский пропуск, а для солдата это лишь красивая книжечка, у него, ясное дело, приказ не пускать никого, будь ты даже Господь Бог. Он и поставил было Саверина в сторонке, до выяснения, но тут Слава возьми и скажи: «Это со мной», – и часовой сразу пропустил. Б.Д. глянул на своего сотрудника волком, но промолчал, и всё, наверно, так и сошло бы, да чуть ли не в тот же час Б.Д. разглядел, что у командира части в настольном списке телефонов его фамилия зачёркнута, а вписано: Столяров. Этого он уже не стерпел.

– Бушевал?

– Только процедил: «Чтобы ноги его здесь больше не было».

– Славик и выглядел, как главный конструктор, – сказала Рая.

– Этого у него не отнять было, – согласился Еленский. – Мы здесь щеголяем в обносках, а тот всегда в белой рубашечке, при галстуке, да и свеж с утра: лицо фирмы!

– В какой он был должности? – поинтересовался Ярош.

– Никакая была должность, – махнул рукой Гапонов. – Экспедитор, диспетчер – я в этом не разбираюсь. Оклад, во всяком случае, был не выше твоего. Кстати, Петя, и ты, Федот, с ребятами у нас вышло неловко: обычно стажёров переводят из цеха с прибавкой, а у них – оттого, наверно, что выбрались досрочно, – так и осталось по тыще сто.

– Пока мы здесь, дёргаться бесполезно, но в Москве я займусь этим в первый же день, – заверил Еленский. – Напомни. Кстати, Игорь, какая у вас специальность после вуза?

– Сами знаете, – замялся Аратов, в дипломе которого значилось не соответствующее действительности «инженер-механик по самолётостроению», – всего понемножку: аэродинамика, динамика полёта…

– Что ж, как раз на первом этапе у нас будет выше головы аэродинамических расчётов. Могу отдать вам этот участок, что, тем не менее, вовсе не значит, будто вам не придётся заниматься и всеми остальными делами. Придётся. Мы тут все – универсалы: мало ли что случается на испытаниях, а посоветоваться не с кем, вот, глядишь, и приходится то прочность считать, то разбираться с двигателем, а то и руководить земляными работами.

– Нужно, чтобы люди из других групп, если у них нет пусков, могли бы подменять нас, – предложил Гапонов, кивая на Яроша. – Вот этот добрый молодец – что ему делать у Федота, если их изделие не только не летает, но и не изготовлено?

Векшин от возмущения даже вскочил со стула:

– Ну, знаешь, это уже нахальство. У меня для него работы минимум на полмесяца, а когда поступит изделие, я пошлю парня на техничку, иначе там провозятся до весны.

– Наши ребята измучились, – неожиданно вмешалась Рая. – Совсем не бывают дома.

– Хороший у тебя, Петя, народ: за своих стоят горой, – похвалил Векшин. – А у меня было как раз обратное предложение: я хотел попросить у тебя Раю. Нужно срочно просчитать несколько траекторий, не то просто не с чем идти на доклад к генералам.

– Своих техников надо привозить, – пробурчал Еленский. – Впрочем, на пару-тройку дней бери, но – до первого требования.

– Значит, нашу работу отодвинули, – сделал вывод Гапонов. – Что, военные всё ещё хотят пустить вторую болванку?

– Надо объяснить Игорю. Первую работу мы провели как бросковую…

– Я знаю, – кивнул Аратов.

– …а теперь готовы работать с телеметрическим изделием. Военным же нужен ещё один бросок, чтобы измерить давление на стартовой площадке. Тогда у них что-то не получилось. С этим можно бы не спешить, а провести бросок попозже, где-нибудь между нашими работами, но у воинов тут, видимо, свои интересы. Иной раз не знаешь, чего больше на испытаниях – техники или политики.

– Какой у вас план до конца года? – поинтересовался Векшин.

– Два изделия, – вздохнул Еленский. – По соцобязательству – до двадцать пятого декабря. Кстати, и вам ой как надо бы провести работу до Нового года, пусть она и не запланирована. Саверина теребят с вашей темой по-страшному, и он бы вам ручки целовал.

– Сомнительное удовольствие. Впрочем, утопия. Я никак не исхитрюсь выбрать подходящую траекторию. Вот, Рая завтра просчитает ещё один вариант…

– Распоряжайся, распоряжайся моими техниками, – не мог не поддеть Еленский.

– Боюсь, и этот вариант – не окончательный, – не обращая внимания на реплику, проговорил Векшин и, достав ручку, стал разглаживать кусок обёрточной бумаги, выпростанный из-под сыра. – У кого линейка под рукой?

К нему придвинулись плотнее; логарифмические линейки оказались в карманах у каждого. К удивлению Аратова, Рая вовсе не возмутилась тем, что её оставили без внимания ради совсем не застольного занятия.

Потом прошло и полчаса, и час, и Аратов не мог понять, что за странный народ собрался в комнате: сели за стол, а стол оказался – письменный, и никто не только не попытался вернуться на старые, такие накатанные рельсы, но и острот не принял, очень к месту отпущенных им во время объяснений Векшина. «Столько выпито – и ещё не дошло до анекдотов, – удивился он и почти обиженно додумал: – Как же они не понимают шуток?»

Уже готовясь смаковать обиду, Аратов всё-таки сообразил, что встревать в деловой разговор со смешками и шуточками – значит показать, что не владеешь вопросом. «Но я пока не могу говорить с ними на равных, – огорчился он. – А они правы: что за толк выйдет из нашей работы, если отвлекаться, если не думать о ней днём и ночью? Они – фанатики, как и все в авиации, но иным здесь, наверно, не место, здесь нужна одержимость… или хотя бы невозможность заняться другим». И едва решив так, он обнаружил, что с сочувствием смотрит на только что казавшийся ему неестественным застольный труд, невозможный в привычном московском кругу; там, где он обычно бывал, у Прохорова, собиралось самое пёстрое общество, отчего какие бы то ни было профессиональные разговоры оказывались невозможными. Там порой завязывались философские споры, там обсуждались новинки литературы или живописи, а при лёгком настроении и в отсутствие девушек – и сами девушки, там наперебой рассказывали анекдоты и только говорить о работе считалось дурным тоном, оттого что дела, близкие одному, оказывались непонятными остальным; исключение составляла лишь работа Прохорова и его коллег, в которой, как известно, почти всякий считает себя знатоком и смеет судить.

* * *

Как ни старались мужчины, и напевая, и насвистывая, и даже пытаясь объяснить мелодию словами, но она всё не давалась аккордеонистке, и только когда счёт попыткам был утрачен, Рая вдруг заиграла легко и свободно, и на лице её отразилось такое умиление, что Аратов отвернулся. Она растрогалась тем, что всё выходит так ладно и она угодила друзьям, которые, изменив текст известной песни, пели теперь будто бы о себе. Хор получился нестройный, вдобавок и Виктор то и дело, вовсе не конфузясь, пускал петуха. Рая тогда поглядывала на него одновременно осуждающе и ласково. Аратов не только не подпевал, но и слушал плохо, и мыслями был далеко. Он так отвлёкся, что, когда вдруг погас свет, не сразу понял, унесясь ещё дальше, что же произошло; ему вспомнилось давно прошедшее, то, что похоронено в нижних, дремучих слоях памяти, откуда ничего нельзя достать нарочно, и что может всплыть на поверхность лишь от сущего пустяка – от слова, прикосновения, электрической искры или, напротив, от отсутствия электричества.