Собрание сочинений. Том 2

Песня за сценой

Как у лодки восьмивесельной волевая рулевая. У нее, двадцативесенной, дисциплинка пулевая! Как у гоночной регаты — три зачетные воды, так у жизни нелегальной три лукавые беды. Это первая вода — все осталось без следа. А вторая вода — непроглядна темнота. Ну, а третья вода — она красная всегда.

Картина 3-я

(Те же и не те же) ХОРОМ: Круговой порукою общая подруга — девочка по кругу, девочка по кругу! «Ну и жмурки! Это Эдик или Витя? Ты, Валюта — Валентиночек в миру?! Вы сестру свою покрепче обнимите, я ко всем сейчас от нежности умру! Не при свечках, а при плачущих лучинах из смолящихся нащепленных икон... Я вас всех собою обручила, всех сплела возлюбленным венком! От рождения глаза мои сухие, ни опасность, ни разгул не помогли. Помогите, помогите, дорогие, разрыдаться мне от боли и любви! Валентиночек, ты что, уже кемарить? Все как плачу, да не выплачусь до дна...» «Мне все видится, Настасья, Богоматерь — доску взял, а из глазниц Ея — вода...» «Ставь к стене ее, паскуду ненавистную. Я соперницу навылет прострелю!» Выстрел. Что за женщина убита на полу? Что за бабу в морге эксперты обследуют? Кто убийцей припечатался к зрачкам? (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ) Овчарки ведут по слезам. P. S. Обижаться, читатель, не следует на оборванный мой зачин. Ведь и жизнь — «продолжение следует» — только нам не узнать — зачем?

III Действие

Явление 1

Я ограбил собратьев и Лавру. Я преступно владею Тобой. На такси, как красивую лярву, я отвез Тебя в дом под Москвой. Опущу занавесок тенета, не включаю огня впопыхах. Как стремительно лик Твой темнеет в моих наглых руках! Знаю — краски темнеют от времени. И процесс их необратим. Ты от нас удаляешься в темень. Скоро мы Тебя не разглядим. Понимаю я, тем не менее, ни при чем живописца письмо — если лик Твой темнеет от времени, то преступно время само. На музейных стенах и семейных окисляешься взглядом толпы... Может, это не лик Твой темнеет, а становятся люди слепы? До того как я стал аферистом, был мой взор и дух просветлен. И рублевские Три Арфиста — как три арфы! — струились в нем... Честолюбец, в слепом паскудстве, с вечных плеч срываю парчу. Я за каждую эту секунду 10 лет получу. За коляской следя милицейскою, я стою на крыльце. И семь слез — как Большая Медведица на Твоем непроглядном лице.

Режиссерские ремарки о жанре поэмы

Кто-то ноздри раздует в полемике: «Пахнет жареным!» Детектив обернулся поэмой? Пахнет жанром. Пусть я выверну жизнь наизнанку, но идея поэмы проста. — Что ты ищешь, художник? — Не знаю. Назовем ее — Красота. Это света взметенное знамя, это светлая мука с креста. — Как зовут тебя, Муза? — Не знаю. Назовем ее — Красота. Отстоявши полночные смены, не попавши в священный реестр, вы, читательница поэмы, может, вы героиня и есть? Просветлев от забот ежегодных, отстояла очередя. И в Москву прилетела Джоконда, чтоб секунду взглянуть на Тебя. Но едва за тобою проследую, растворяешься в улицах ты... Жизнь моя — продолжение следует. И на встречных — след Красоты. 1974

Очередь московских женщин

Я 41-я на Плисецкую, 26-я на пледы чешские, 30-я на Таганку, 35-я на Ваганьково, кто на Мадонну — запись на Морвокзале, а Вы с ребенком, тут не стояли! Кто был девятая, станет десятой, Борисова станет Мусатовой, я 16-я к глазному, 75-я на Глазунова, 110-я на аборты (придет очередь — подработаю), 26-я на фестивали, а Вы с ребенком, тут не стояли! 47-я на автодетали (меня родили — и записали), я уже 1000-я на автомобили (меня записали — потом родили), что дают? кому давать? А еще мать! Я 45-я за тридцать пятыми, а Вы с ребенком, чего тут пялитесь? Кто на Мадонну — отметка в 10-ть. А Вы с ребенком — и не надейтесь! Не Вы, а я — 1-я на среду, а Вы — первая куда следует... (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ) 1974

Сага

Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь. Ты меня никогда не забудешь. Ты меня никогда не увидишь. Заслонивши тебя от простуды, я подумаю: «Боже всевышний! Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу». Эту воду в мурашках запруды, это Адмиралтейство и Биржу я уже никогда не забуду и уже никогда не увижу. Не мигают, слезятся от ветра безнадежные карие вишни. Возвращаться — плохая примета. Я тебя никогда не увижу. Даже если на землю вернемся мы вторично, согласно Гафизу, мы, конечно, с тобой разминемся. Я тебя никогда не увижу. И окажется так минимальным наше непониманье с тобою перед будущим непониманьем двух живых с пустотой неживою. И качнется бессмысленной высью пара фраз, залетевших отсюда: «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу». 1977

Монолог Резанова

Божий замысел я исказил, жизнь сгубив в муравейне. Значит, в замысле не было сил. Откровенье — за откровенье. Остается благодарить. Обвинять Тебя в слабых расчетах, словно с женщиной счеты сводить — в этом есть недостойное что-то. Я мечтал, закусив удила-с, свесть Америку и Россию. Авантюра не удалась. За попытку — спасибо. Свел я американский расчет и российскую грустную удаль. Может, в будущем кто-то придет. Будь с поэтом помягче, Сударь. Бьет 12 годов, как часов, над моей терпеливою нацией. Есть апостольское число, для России оно — двенадцать. Восемьсот двенадцатый год — даст ненастья иль крах династий? Будет петь и рыдать народ. И еще, и еще двенадцать. Ясновидец это число через век назовет поэмой, потеряв именье свое. Откровенье — за откровенье. В том спасибо, что в Божий наш час в ясном Болдине или в Равенне, нам являясь, Ты требуешь с нас откровенье за Откровенье. За открытый с обрыва Твой лес жить хочу и писать откровенно, чтоб от месс, как от горних небес, у больных закрывались каверны. Оправдался мой жизненный срок, может, тем, что, упав на колени, в Твоей дочери я зажег вольный свет откровенья. Она вспомнила замысел Твой и в рубашке, как тени Евангелья, руки вытянув перед собой, шла, шатаясь, в потемках в ванную. Свет был животворящий такой, аж звезда за окном окривела. Этим я расквитался с Тобой. Откровенье — за откровенье. 1975

Уездная хроника

Мы с другом шли. За вывескою «Хлеб» ущелье дуло, как депо судеб. Нас обступал сиропный городок. Мой друг хромал. И пузыри земли, я уточнил бы — пузыри асфальта, — нам попадаясь, клянчили на банку. «Ты помнишь Анечку-официантку?» Я помнил. Удивленная лазурь ее меж подавальщиц отличала. Носила косу, говорят, свою. Когда б не глаз цыганские фиалки, ее бы мог писать Венецианов. Спешила к сыну с сумками, полна такою темно-золотою силой, что женщины при приближенье Аньки мужей хватали, как при крике: «Танки!» Но иногда на зов: «Официантка!» — она душою оцепеневала, как бы иные слыша позывные, и, встрепенувшись, шла: «Спешу! Спешу!» Я помнил Анечку-официантку, что не меня, а друга целовала, подружку вызывала, фарцевала и в деревянном домике жила (как раньше вся Россия, без удобств). Спешила вечно к сыну. Сын однажды ее встречал. На нас комплексовал. К ней, как вьюнок белесый, присосался. Потом из кухни в зеркало следил и делал вид, что учит «Песнь о Данко». «Ты помнишь Анечку-официантку? Ее убил из-за валюты сын. Одна коса от Анечки осталась». Так вот куда ты, милая, спешила! «Он бил ее в постели, молотком, вьюночек, малолетний сутенер, — у друга на ветру блеснули зубы. — Ее ассенизаторы нашли. Ее нога отсасывать мешала. Был труп утоплен в яме выгребной, как грешница в аду. Старик, Шекспир...» Она летела над ночной землей. Она кричала: «Мальчик потерялся!» Заглядывала форточкой в дома. «Невинен он, — кричала, — я сама ударилась! Сметана в холодильнике. Проголодался? Мальчика не вижу!» — И безнадежно отжимала жижу. И с круглым люком мерзкая доска скользила нимбом, как доска иконы. Нет низкого для Божьей чистоты! «Ее пришел весь город хоронить. Гадали — кто? Его подозревали. Ему сказали: «Поцелуй хоть мать». Он отказался. Тут и раскололи. Но не назвал сообщников, дебил». Сказал я другу: «Это ты убил». Ты утонула в наших головах меж новостей и скучных анекдотов. Не существует рая или ада. Ты стала мыслью. Кто же ты теперь в той новой, ирреальной иерархии — клочок Ничто? тычиночка тоски? приливы беспокойства пред туманом? Куда спешишь, гонимая причиной, необъяснимой нам? зовешь куда? Прости, что без нужды тебя тревожу. В том океане, где отсчета нет, ты вряд ли помнишь 30—40 лет, субстанцию людей провинциальных и на кольце свои инициалы? Но вдруг ты смутно вспомнишь зовы эти и на мгновение оцепеневаешь, расслышав фразу на одной планете: «Ты помнишь Анечку-официантку?» Гуляет ветр судеб, судебный ветер. 1977

Пиета

Сколько было тьмы непониманья, чтоб ладонь прибитая Христа протянула нам для умыванья пригорошни, полные стыда? И опять на непроглядных водах стоком оскверненного пруда лилия хватается за воздух — как ладонь прибитая Христа. 1977

Соблазн

Человек — не в разгадке плазмы, а в загадке соблазна. Кто ушел соблазненный за реки, так, что мир до сих пор в слезах, — сбросив избы, как телогрейки, с паклей вырванною в пазах? Почему тебя областная неказистая колея не познанием соблазняя, а непознанным увела? Почему душа ночевала с рощей, ждущею топора, что дрожит, как в опочивальне у возлюбленной зеркала? Соблазненный землей нелегкой, что нельзя назвать образцом, я тебе не отвечу логикой, просто выдохну: соблазнен. Я Великую Грязь облазил, и блатных, и святую чернь, их подсвечивала алмазно соблазнительница-речь. Почему же меня прельщают Музы веры и лебеды, у которых мрак за плечами и еще черней — впереди? Почему, побеждая разум — гибель слаще, чем барыши, — соблазнитель крестообразно дал соблазн спасенья души? Почему он в тоске тернистой отвернулся от тех, кто любил, чтоб распятого жест материнский их собой, как детей, заслонил? Среди ангелов-миллионов, даже если жизнь не сбылась, — соболезнуй несоблазненным. Человека создал соблазн. 1977

Преображение

«Сестрица моя в женском вытрезвителе! Обидели...» Как при водолюбце Владимире Крестителе, бабья революция воет в вытрезвителе. Что там пририсовано на стене «Трем витязям»? Полное раскрытие в вытрезвителе. «Дома норму выдайте, на работе выдайте, только в вытрезвителе свобода от битья... Муж придет, как выдоен. Я не меньше выдую. Станем себе сами братья и мужья». «Я тебя, сестричка, полюбила в хмеле. Мы с тобой прозрели в ледяной купели. Давай жить нарядно, словно две наяды, купим нам фиалки, поступим в институт. Фабричные фискалки от зависти помрут». «Русь, куда несешься ты, дай ответ?» «Я рванула сослепу на красный свет». «Бабоньки, завязываю! Слушайте таксистку. Этак жить — тощища. На смех гаражу?! Чтобы в рот взяла я эту дрянь? Спасибо. Я хочу быть женщиной. Мальчика рожу». И сразу стало слышно каждое дыханье. В белой палате — такая тишина! Ведь в каждой спит мадонна, светла и осиянна, словно тронул души кистью Тициан. Завтра они выйдут на Преображенскую. И у каждой будет Чудо на руках. Будет, будет мальчик. Будет счастье женское. Даже если будет все не так. 1973

Люмпен-интеллигенция

Опять надстройка рождает базис. Лифтер бормочет во сне Гельвеция. Интеллигенция обуржуазилась. Родилась люмпен-интеллигенция. Есть в русском «люмпен» от слова «любит». Как выбивались в инженера, из инженеров выходит в люди их бородатая детвора. Их в институты не пустит гордость. Там сатана правит балл тебе. На место дворника гигантский конкурс — музы носятся на метле!.. Двадцатилетняя, уже кормящая, как та княгинюшка на Руси, русская женщина новой формации из аспиранток ушла в такси. Ты едешь бледная — «люминесценция»! — по темным улицам совсем одна. Спасибо, люмпен-интеллигенция, что можешь счетчик открыть с нуля! Не надо думать, что ты без сердца. Когда проедешь свой бывший дом, две кнопки, вдавленные над дверцами, в волненье выпрыгнут молодом... Тебя приветствуют, как кровники, ангелы утренней чистоты. Из инженеров выходят в дворники — кому-то надо страну мести! 1978