Собрание сочинений. Том 2

Ее повесть

— Я медлила, включивши зажиганье. Куда поехать? Ночь была шикарна. Дрожал капот, как нервная борзая. Дрожало тело. Ночь зажгла вокзалы. Все нетерпенье возраста Бальзака меня сквозь кожу пузырьками жгло — шампанский возраст с примесью бальзама! Я опустила левое стекло. И подошли два юные Делона — в манто из норки, шеи оголены. «Свободны, мисс? Расслабиться не прочь? Пятьсот за вечер, тысячу — за ночь». Я вспыхнула. Меня как проститутку восприняли! А сердце билось жутко: тебя хотят, ты — блядь, ты молода! Я возмутилась. Я сказала: «Да». Другой добавил, бедрами покачивая, потупив голубую непорочь: «Вдруг есть подруга, как и вы — богачка? Беру я также — тысячу за ночь». Ах, сволочи! Продажные исчадья! Обдав их глазом, я умчалась прочь. А сердце билось от тоски и счастья! «Пятьсот за вечер, тысячу — за ночь». 1989

* * *

Айда, пушкинианочка, по годы, как по ягоды! На голос, на приманочку, они пойдут подглядывать, из-под листочков машучи. Бродяжка и божок, продуешь, как рюмашку, серебряный рожок. И выглянут парижи малинкой черепичной — туманные, капризные головки красных спичек! Как ядовито рядом припрятаны кармины. До черта волчьих ягод, какими нас кормили. Все, поздно, поздно, поздно. Кроме твоей свирельки, нарядны все, но постны, и жаль, что не смертельны! Поляны заминированы, и все как понарошке. До черта земляники — но хочется морошки! 1965

Старофранцузская баллада

Мы стали друзьями. Я не ревную. Живешь ты в художнической мансарде. К тебе приведу я скрипачку ночную. Ты нам на диване постелешь. «До завтра, — нам бросишь небрежно. — Располагайтесь!» И что-то расскажешь. И куришь азартно. И все не уходишь. А глаз твой агатист. А гостья почувствовала, примолкла. И долго еще твоя дверь не погаснет. Так вот ты какая — на дружбу помолвка! Из этой мансарды есть выход лишь в небо. Зияет окном потолковым каморка. «Прощай, — говорю, — мое небо, и не по- нимаю, как с гостьей тебя я мешаю. Дай Бог тебе выжить, сестренка меньшая!» А утром мы трапезничаем немо. И кожа спокойна твоя и пастозна... Я думаю: «Боже! за что же? за что же?!» Да здравствует дружба! Да скроется небо. 1972

Скука

Скука — это пост души, когда жизненные соки помышляют о высоком. Искушеньем не греши. Скука — это пост души, это одинокий ужин, скучны вражьи кутежи, и товарищ вдвое скучен. Врет искусство, мысль скудна. Скучно рифмочек настырных. И любимая скучна, словно гладь по-монастырски. Скука — кладбище души, ни печали, ни восторга, все трефовые тузы распускаются в шестерки. Скукотища, скукота... Скука создавала Кука, край любезнейший когда опротивеет, как сука! Пост великий на душе. Скучно зрителей кишевших. Все духовное уже отдыхает, как кишечник. Ax, какой ты был гурман! Боль примешивал, как соус, в очарованный роман, аж посасывала совесть... Хохмой вывернуть тоску? Может, кто откусит ухо? Ку-ку! Скука. Помесь скуки мировой с нашей скукой полосатой. Плюнешь в зеркало — плевок не достигнет адресата. Скучно через полпрыжка потолок достать рукою. Скучно, свиснув с потолка, не достать паркет ногою. 1972

Ода на избрание в Академию искусств

Я в академики есмь избран. «Год дэм!» — скажу я, боже мой, всю жизнь борюсь с академизмом. Теперь борюсь с самим собой. 1972

Пасата

Купаться в шторм запрещено. Заплывшему — не возвратиться. Волны накатное бревно расплющит бедного артиста! Но среди бешеных валов есть тихая волна — пасата, как среди грома каблуков стопа неслышная босая. Тебя от берега влечет не удалая бесшабашность, а ужасающий расчет — в открытом море безопасней. Артист, над мировой волной ты носишься от жизни к смерти, как ограниченный дугой латунный сгорбленный рейсфедер! Но слышит зоркая спина среди безвыходного сальто, как зарождается волна с протяжным именем — пасата. «Пасата, возвращающая волна, пасата, запретны мои заплывы, но хлынула тишина возврата, я обожаю воду — но что она без земли? Пустая! Я обожаю свободу — но что она без любви, пасата! Неси меня, пока носишь, оставишь на берегу — будь свята! Я встану и, пошатываясь, тебя поблагодарю, но ты растворишься в море, не поглядев, пасата...» 1972

* * *

Признаю искусство и «Полет валькирий», но люблю кукушку и Ростов Великий. Жду за кинофабрикой еле-еле-еле звон ионафановский и полиелейный. Не само искусство, а перед искусством схожее с испугом праздничное чувство. Перед каждым новым вам не шелохнуться. Между каждым словом — с жизнью расстаются! 1972

Муравей

Он приплыл со мной с того берега, заблудившись в лодке моей. Не берут его в муравейники. С того берега муравей. Черный он, и яички беленькие, даже, может быть, побелей... Только он муравей с того берега, с того берега муравей. С того берега он, наверное, как католикам старовер, где иголки таскать поведено остриями не вниз, а вверх. Я б отвез тебя, черта беглого, да в толпе не понять — кто чей. Я и сам не имею пеленга того берега, муравей. Того берега, где со спелинкой земляниковые бока... Даже я не умею пеленга, чтобы сдвинулись берега! Через месяц на щепке, как Беринг, доплывет он к семье своей, но ответят ему с того берега: «С того берега муравей». 1973

Разговор с эпиграфом

Александр Сергеевич,

разрешите представиться.

Маяковский

Владимир Владимирович, разрешите представиться! Я занимаюсь биологией стиха. Есть роли более пьедестальные, но кому-то надо за истопника... У нас, поэтов, дел по горло, кто занят садом, кто содокладом. Другие, как страусы, прячут головы, отсюда смотрят и мыслят задом. Среди идиотств, суеты, наветов поэт одиозен, порой смешон — пока не требует поэта к священной жертве Стадион! И когда мы выходим на стадионы в Томске или на рижские Лужники, Вас понимающие потомки тянутся к завтрашним сквозь стихи. Колоссальнейшая эпоха! Ходят на поэзию, как в душ Шарко. Даже герои поэмы «Плохо!» требуют сложить о них «Хорошо!». Вам вгрызались в ляжки жаровы. Всё расставлено уже, а что до Жарова — то жаль его — Вы на «М», а он на «Ж». Вы ушли, понимаемы процентов на десять. Оставались Асеев и Пастернак. Но мы не уйдем — как бы кто ни надеялся! — мы будем драться за молодняк. Как я тоскую о поэтическом сыне класса «Ту» и «707-Боинга»... Мы научили свистать пол-России. Дай одного соловья-разбойника!.. И когда этот случай счастливый представится, отобью телеграммку, обкусав заусенцы: ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ РАЗРЕШИТЕ ПРЕСТАВИТЬСЯ — ВОЗНЕСЕНСКИЙ 1973

Песня о Мейерхольде

А. Шнитке

Где Ваша могила — хотя бы холм, — Всеволод Эмильевич Мейерхольд? Зрители в бушлатах дымят махрой — ставит Революцию Мейерхольд. Радость открывающий мореход — Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Профильным, провидческим плоск лицом — сплющен историческим колесом. Ставили «Отелло». Реквизит — на зеленой сцене платок лежит. Яго ухмыляется под хмельком: «Снова мерихлюндии, Мейерхольд?!» Скомканный платочек — от слез сырой... Всеволод... Эмильевич... Мейерхольд... 1974

Ванька-авангардист

На рынке полно картин, все с лебедями и радугами. А Ванька-авангардист все кубиками-квадратиками! Рынок — Малые Лужники. Слева в фартуках мужики. Справа сборная команда — бабы в брюках и помадах. Справа сумки, слева гири, справа шутки, слева сбили! Справа — твисты и зарплаты, слева — избы и закаты, слева — «Волги», справа — «Волги», слева — к водке, справа — к водке. Вавилон из-за томата. Бабка, попроси тайм-аута! А Ванька-авангардист подзуживает, подсуживает в разбойный судейский свист свистульки из глины посудной! Глотает валокордин профессор в рубашке с напуском. А Ванька-авангардист все целит прищуром снайперским. Он знает неомещан сберкнижные аппетиты, юродивый коммерсант, антихрист нового типа. Клеенщица-конкурентщица: «Ты докарикатурекаешься! Сам в треугольник скорчишься, попей рассол огуречный...» А он ей: «Цыц, лакировщица!» Липучий мушиный лист с Аленушкой. Клееночный реализм и модернизм клееночный. Английской булавкой блестят связки сушеных рыбок. Нацелен сопливый взгляд. Он завоюет рынок. Все куплено, куплено, куплено, выскреблены раструбы. Толпа — как цыплята под куполом внимательным, как ястреб. Продает папаша дочку, дочка продает папашу, и друзья, упившись в доску, тащат друга на продажу. Весны продаются летом, продается муж надкусанный, критик продает поэта. Оба продают искусство. А Ванька-авангардист трамбует деньжата в кадушку. В тоскливую ночь зародил тебя твой отец контуженый. Тоскливая ночь любви пронзала до позвоночника. Тоскливы лубки твои, как пьяная поножовщина! ...Пацанка-хромоножка играет на гармошке. И рученьки фарфоровые засунуты в меха, как руки у фотографа в таинственный рукав. Сквозь лобик невозможный в нахмуренном уме танцующие ножки просвечивают мне. Сидит, как чертик с рожками, на затылке с ножками. С прикрытыми глазами индийский колдунок, витает над базаром виденье лунных ног. «Ах, белые наливы продались за рубли, ах, бедные наивы надежды и любви...» А Ванька-авангардист: «Станцуем, — дразнит, — хромая!» Он мучит ее, садист, как совесть свою ромашковую. А вчера, чтоб ее не кадрил, избил в туалете карманника. 1971

* * *

Отец, мы видимся все реже-реже, в годок — разок. А Каспий усыхает в побережье и скоро станет — как сухой морской конек. Ты дал мне жизнь. Теперь спасаешь Каспий, как я бы заболел когда-нибудь. Всплывают рыбы с глазками как капсюль. Наверное, возможное лекарство — в них воды Севера вдохнуть! Но как помочь земле, не погубивши реки? Глядит предсмертный лес, ответчик и истец. Ответственность лежит на тихом человеке. И воды будут жить, пока ты жив, отец. И все мои конфликтовые смуты — «конфликт на час» пред этой, папа, тихою минутой, которой ты измучился сейчас. Поможешь маме вытирать тарелки... Сам думаешь: а) море на мели, б) повернувшись, северные реки изменят вдруг вращение Земли? в) как бы древних льдов не растопили... Тогда вопрос: не «сколько ангелов на конце иголки?», но — «сколько человечества уместится на шпиле Эмпайр Билдинг и Останкино?» 1973