Собрание Стихотворений

VIII. ПИСЬМО [135]

Я обещал Вам непременно Стихи. Но не моя вина, Что своенравная Камена С воспоминанием дружна И вечно в ссоре с настоящим. Владеет скакуном кипящим Лишь хладнокровная рука Испытанного ездока. А стих — что конь. Но перебродит Былое чувство, как вино, И мысль созреет, как зерно. Тогда из-под пера выходит Сознаньем взнузданный куплет, Давно просившийся на свет. Мороза ледяные узы Сковали мир. Ну что ж? Пускай! Под ласковым дыханьем Музы Всё тот же зеленеет май. Как лодка под напором ветра, По воле Пушкинского метра Лечу я к Вашей мастерской. Весенней негой и тоской Душа полна. Окно раскрыто, Спешу занять обычный пост. Внизу шумит Кузнецкий Мост, Гремят колеса и копыта, Шипя и подымая пыль, Проносится автомобиль. Как много счастья ночью краткой Ты мне дарил, волшебник май! Уж выпит, приторный и сладкий, Давно простывший, бледный чай. Смолкают сонные вопросы, И две последних папиросы Мне остается докурить. Как хочется мне их продлить, Как эти папиросы сладки! Ненастье черное в окне… Картины в стиле Клод Монэ Лежат повсюду в беспорядке — Французский, красочный пожар, И пахнут краски, скипидар. С бессонным, утомленным взором, Сказав прости моей мечте, По лестницам и коридорам Блуждал я долго в темноте. Не раз ногой попавши в лужу, Я вышел наконец наружу. Дождем обрызгана сирень, Над городом — ненастный день, А в сердце — боль разуверенья, Неразрешившийся вопрос. В волшебной силе папирос Ищу минутного забвенья. Всё пусто. Редко промелькнет Раскрывший зонтик пешеход. Я помню час разлуки дальной, Конец пленительного сна, И взор задумчиво-печальный У запыленного окна. Вдали виднелись те же зданья, Заученные очертанья Карнизов, кровель, куполов… Никто на расставанье слов Не находил. Но ясно было, Что призрак реял среди нас, Что сердце не одно в тот час! Свои надежды хоронило. А снизу доносилась пыль, Шипя, летел автомобиль…

135

Письмо (с. 314). Монэ Клод (1840–1926) — французский живописец-импрессионист.

IX. АНДРЕЮ БЕЛОМУ [136]

Мужайся! Над душою снова Передрассветный небосклон, Дивеева заветный сон И сосны грозные Сарова.

А. Белый

Зачем зовешь к покинутым местам, Где человек постом и тленьем дышит? Не знаю я: быть может, правда там, Но правды той душа моя не слышит. Кто не плевал на наш святой алтарь? Пора признать, мы виноваты оба: Я выдал сам, неопытный ключарь, Ключи его пророческого гроба. И вот заветная святыня та Поругана, кощунственно открыта Для первого нахального шута, Для торгаша, алкающего сбыта. Каких орудий против нас с тобой Не воздвигала темная эпоха? Глумленье над любимою мечтой И в алтаре — ломанье скомороха! Беги, кому святыня дорога, Беги, в ком не иссяк родник духовный: Давно рукой незримого врага Отравлен плод смоковницы церковной. Вот отчего, мой дорогой поэт, Я не могу, былые сны развеяв, Найти в душе словам твоим ответ, Когда зовешь в таинственный Дивеев. Она одна, одна — моя любовь, И к ней одной теперь моя дорога: Она одна вернуть мне может вновь Уже давно потерянного Бога.

136

Андрею Белому (с. 317). Эпиграф — из ст-ния А. Белого «Сергею Соловьеву» (1909, сб. «Урна»). …таинственный Дивеев… — Дивеевский женский монастырь в Нижегородской области, основан старцем Серафимом Саровским в 1827.

X.В.М. КОВАЛЕНСКОМУ [137]

Зовет мое воображенье Тебя, следящего движенья, В лазури, белых голубей. В лучах сиял их рой жемчужный. Они, казалось, были дружны С душою светлою твоей. Вот, что воспеть всего приятней: Под полусгнившей голубятней На старом ясене доска, И волны заревой прохлады В саду, где плачущей дриады Поет старинная тоска. Прозанимавшись до обеда, Ты строгий циркуль Архимеда Сменял на лейку и уду. Клевало плохо, и вдобавок Ты всё вытаскивал пиявок… Что было смеха на пруду! Да, наша дружба стала явней: Мы — два обломка стародавней Полуразрушенной семьи. И Гоголем, Аристофаном Полны под вечер, за стаканом, Остроты легкие твои. Прими ж рифмованные дани, Златых Тургеневских преданий Хранитель добрый и простой. На мнения людей не глядя, Мы будем верны, милый дядя, Заветам родины святой.

137

В. М. Коваленскому (с. 319). Коваленский Виктор Михайлович (1887–1924) — дядя Соловьева, математик, приват-доцент кафедры механики Московского университета …два обломка стародавней / Полуразрушенной семьи… — к 1909 в когда-то многолюдном Дедове остались только А. Г. Коваленская, В. М. Коваленский с женой и младшими детьми и Соловьев. У Александры Григорьевны было шестеро детей и семеро внуков, выросших в имении Коваленских.

XI. А. Г. КОВАЛЕНСКОЙ [138]

Сквозь грезы зла, насевшие как пыль, Сквозь сумрак дней, тревожных и печальных, Встает одна пленительная быль, Прекрасный сон годов первоначальных. Всегда на страже строгой красоты, Средь древних рощ, как древняя дриада, Одна душою не стареешь ты, Волшебница таинственного сада. Люблю прийти в священный твой приют, Заботы дня на время обесценив, Где в розовом раю еще цветут Нетленные Жуковский и Тургенев. Как струны гармонической души, Что год, что час между собой согласней. Как полны мудрости, как хороши Сердцам детей твои простые басни! К твоим ногам недавно я принес Больной души мучительные пени: Текла весна вершинами берез, Вдали сверкали ветхие ступени. И понял я, взглянув на ясный лик, Что с роком ты, как гордый бог, боролась, Уча естеств таинственный язык, Птиц, струй, цветов утешный внемля голос. С тобой шептались струйка и звезда… И Андерсен тебе любезен мудрый, И летопись Дворянского Гнезда, И нежный вздох Минваны златокудрой. Теперь нежданно просветлел мой путь, Трагедия приблизилась к развязке, И я готов, как в оны дни, уснуть Под музыку твоей волшебной сказки.

138

А. Г. Коваленской (с. 320). …волшебница таинственного сада… — усадьбы Дедово. …твои простые басни… — А. Г. Коваленская писала сказки для детей, чаще всего назидательного характера. Минвана — героиня баллады В. А. Жуковского «Эолова арфа».

ЦВЕТНИК ЦАРЕВНЫ. Третья книга стихов. 1909–1912 [139]

Те spectem, suprema mihi cum venerit hora,

Те teneam, moriens, deficiente manu.

Tibullus. I

МАРИИ АЛЕКСЕЕВНЕ ОЛЕНИНОЙ-Д’АЛЬГЕЙМ преданно посвящаю

ПРЕДИСЛОВИЕ [140]

Разбирая мою книгу «Апрель»* (Русская Мысль, 1910 г. Июнь.), Валерий Брюсов, наряду с верными замечаниями и заслуженными мной упреками, высказал несколько таких, с которыми я отнюдь не могу согласиться. Оставить их без ответа с моей стороны могло бы значить одно из двух: или что я не дорожу критическим отзывом Брюсова, 2) или что я принимаю его упреки, как заслуженные. Но: 1) мнение Брюсова всегда мне дорого, как мнение моего любимого поэта и учителя, один тот факт, что после критики Брюсова я не только не перестал писать стихи, но даже решаюсь выступить с новым сборником, показывает, что не все упреки моего критика я принимаю как заслуженные. И к таким упрекам прежде всего отношу я упрек в том, что у меня «нет своего отношения к миру», «нет определенного миросозерцания», что я «неизвестно для чего повторяю евангельские сказания» и «развиваю в терцинах довольно наивные раздумия».

139

Эпиграф — из «Элегий» Тибулла (I, 1). В переводе А. Артюшкова: «Лишь бы смотреть на тебя, когда час мой настанет последний, / И умирая, тебя слабой рукой обнимать».

Посвящение — Мария Алексеевна Оленина-д’Альгейм (1869–1970), камерная певица (меццо-сопрано), жена П. д’Альгейма, тетка сестер Тургеневых (Натальи, Анны, Татьяны).

140

Предисловие (с. 325). Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) — немецкий поэт, мыслитель, естествоиспытатель. Батюшков Константин Николаевич (1787–1855) — русский поэт. Зелинский Фаддей Францевич (1859–1944) — филолог-классик, профессор Петербургского университета. Джотто ди Бондоне (1266/67 — 1337) — итальянский живописец, представитель Проторенессанса. Наиболее известны его фрески капеллы дель Арена в Падуе и церкви Санта-Кроче во Флоренции. Леонардо да Винчи (1452–1519) — итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер. Рафаэль Санти (1483–1520) — итальянский живописец и архитектор, представитель высокого Возрождения.

Позволю себе еще раз занять внимание Брюсова моими «раздумиями» (правда, не в терцинах, а в прозе) и коснуться существенного вопроса о поэтическом миросозерцании. Книга стихов не должна непременно являться выражением цельного и законченного миросозерцания. По большей части, книга стихов дает нам историю развития миросозерцания, его различные этапы.

Большой ошибкой было бы принимать за философское credo каждую отдельную мысль, заключенную в сборнике стихов. Книга стихов есть исповедь поэта, история его исканий, нахождений, ошибок, падений. Объединяет все отдельные мысли и переживания, заключенные в книге стихов, только единство сознания того, кто переживает, — поэта.

И предлагаемая теперь книга далеко не во всех отделах близка мне сейчас, многие страницы читаю я как чужие. Таковы для меня отделы, где слишком чувствуется одностороннее влияние Гёте, Батюшкова и Шенье, или где я старался разработать чисто реалистические приемы в описании мелочей обыденной жизни. И там, и здесь я ставил себе чисто-художественные задачи, в соответствии с настроением того момента, и считаю себя вправе поделиться с читателем моими опытами, если не считаю их вполне неудачными. Решительно отклоняя от себя обвинение Брюсова в отсутствии всякого миросозерцания, я охотно принимаю второй его упрек: в ученическом характере моих стихотворений.

И на предлагаемую книгу смотрю я как на «ученическую», в этом ее значении нахожу и мой суд, и мое оправдание. Но у меня есть надежда, что это последняя из моих ученических книг, что на последних страницах ее уже светлеет очерк устанавливающегося миросозерцания, находящего себе свои собственные поэтические формы.

Когда я закончил «Цветник царевны», мне стало ясно, что я совершенно ушел как от исторического критицизма, который сказался в моей первой книге «Цветы и ладан», так и от романтического пессимизма, который сказался во второй моей книге «Crurifragium». В предисловии к первой книге сказано: «При современном состоянии философской мысли едва ли возможно, без компромисса и самообмана, принять метафизику апостола Павла»* (Цветы и ладан, 10). В предисловии ко второй книге я противополагаю якобы ложному методу научного анализа истинный метод эстетического восприятия** (Crurifragium, IX, X.).

Новую книгу я издаю с твердой уверенностью в том, что наука и искусство разными путями ведут нас к одним целям, из которых высшая и подчиняющая себе другие есть цель религиозного знания и творчества, и что современная наука в своих дальнейших выводах неизбежно придет к новому утверждению той самой метафизики апостола Павла, которую она отвергла в незрелую эпоху своего развития.

Однажды мне пришлось высказать сочувствие идее профессора Зелинского о будущем славянском Ренессансе. Эта идея близка мне и теперь, но при следующих оговорках.

Высший расцвет искусства обыкновенно происходит от соприкосновения двух культур, от восприятия молодой, полной непосредственного природного и религиозного чувства народностью плодов многовековой и изысканной культуры. Так было, когда на почве дикой, средневековой Италии привились тонкие цветы византийского искусства. Это соприкосновение итальянской девственной культуры с перезрелым эллинизмом Византии дало весну Ренессанса, дало Джотто и Боттичелли.

Искусство раннего ренессанса до сих пор остается идеальным образцом, как соединившее в себе два начала: религиозное, условное, символическое, с одной стороны, и реалистичное, природное — с другой. Канон, условность, религиозность есть то, без чего не может быть истинное искусство. Этой религиозностью проникнут весь Джотто, она еще не исчезла и у Боттичелли. Но, в отличие от чистых византийцев, у Джотто есть всё возможное совершенство экспрессии, maximum реализма, допустимого в искусстве. С Леонардо начинается антирелигиозный характер итальянского искусства, достигшего полного падения в натурализме рафаэлевой школы.

Тот ренессанс, которого мы вправе ждать от русского искусства, который завещан великим прошлым нашей поэзии и духом нашего народа, есть именно этот ранний ренессанс прерафаэлитов. Начала этого ренессанса находятся в поэзии Жуковского и Пушкина, хотя и они не были свободны от предрассудков академизма и рафаэлевских традиций.

Россия — до сих пор дикая страна, не прошедшая того культурного пути, той классической школы, которую прошли народы Запада. Но при всей малоценности нашего культурного развития, мы обладаем тем, чего нет на Западе: массой религиозного народа, с одной стороны еще не потерявшего связи с землей и естественной религией, а с другой — глубоко восприявшего нравственные начала христианства: начала подвига, самоотвержения и любви. Эти начала завещаны нам и тремя корифеями нашей поэзии: Жуковским, о котором сказал Тютчев: «веял дух в нем чисто-голубиный», «его душа возвысилась до строю»; Пушкиным, в образе Татьяны воплотившим всё стремление русской природы и русской души к самоотречению, и Тургеневым, возведшим в лице Лизы это стремление до идеала церковно-аскетического. Из этих трех начал 1) народной религии, с ее близостью к земле, пережитками художественной старины и глубоко воспринятым нравственным началом христианства; 2) неисчерпаемой сокровищницы византийского эллинизма, оплодотворившего однажды искусство Италии и способного вновь оплодотворить наше искусство, и 3) нашего светского, культурного возрождения, выводящего себя из первоисточника нашей поэзии Пушкина, — из этих трех начал и может возникнуть будущий русский Ренессанс, ничего общего не имеющий с натурализмом и материализмом позднего итальянского ренессанса.