Собрание

На острове Святой Елены

Под лимонным кислым деревцем Стынет завтрак Бонапарта. Южный ветер мерзок, Океан неспокоен. Смутен он сам и шепчет a parte: “Пьяной саблей звеня, Смерть шла впереди меня, А теперь норовит встать за спиной, Ядовитой плюёт слюной”. Вдруг он видит — в его огород Бык забрёл и нагло капусту жуёт, — Граф, подайте мне дробовик. Целит в лоб, И как молния падает бык. “А! я ещё не отвык! Рука тверда пока”. Сегодня быка, А вчера козлят (правда, стонал козлёнок, Когда на кухню его волокли). А позавчера — поросёнок. “Словно смерть ещё, Пьяной пулей звеня, Летит впереди меня”. Умиротворенно глядя в даль, К чайной чашке приник, Выпитый роком, жёлтый Насупленный Смерти двойник.

Китайская игрушка

Людмиле Березиной

Как сладостно, отрадно знойным летом В кустах смороды разогретых Читать о кораблях во льдах, Торосах, вьюгах, полюсах И мужественных снегирях. Зимою небо сизо Как горла сизарей, Что жмутся на карнизах, Когда дохнёт Борей. В благоуханьи срезанного сена Я вспоминаю буйного Нансена, Его корабль Фрам, чьё даже имя Хрустит, как будто валенки по снегу (фрам-фрум, хрум-хром), И сполохи над бесконечным льдом. Корабль весь замёрз — от клотика до киля, Льды медленно влекут его куда-то. От пенья птичьего очнусь — зима умчалась, И не корабль, а туча лиловата Куда-то душу ветрено манила. Всё это я пишу в мороз, Глаза пронзающий до слёз, Мечтая, будто знойным летом В кустах смороды разогретых — Лежу я с книгою в руках О злых морозах и снегах.

Новогоднее каприччо

1. Зимний полет над бывшею столицей

Ещё не прах, ещё не птица, Ещё не ангел, дух иль змей, Лечу над пропастью столицы. Ещё во мне слова и лица, Ещё я помню своё имя и имя матери моей. Ещё настанут скоро святки. В Вертеп войду я Рождества Вслед за Каспаром, Мельхиором В благую тьму. Едва-едва Младенца видно, он сияет Как спичка в кулаке пещеры. И я младенца обожаю, И я сама себе чужая, И я, как царь, забывший царство. Оно плащом лежит за входом… А там уже — и с Новым годом! Войдём же в дверь, стучи сильней! Ещё я помню своё имя и имя матери моей. Со мной безумный друг идёт, Он — пациент, он — идиот. В мозгу безумца Дыра разверзлась. И свет, и тьма туда стекают, Влетит ли птица — умирает, И бесы мочатся туда. А так нельзя! Душою, силой Противостать им до могилы, А там — не знаю, может быть… Но, бедный друг, не мне тебя судить. Сверкают скальпели, ножи, В ночи кипит врачей работа. В больном ещё трепещет жизнь, Но он лежит, лицо откинув, И чистоты ручьёвой хочет. Над ним хлопочет оператор, (Над нами всеми так хлопочут — Иные в белых одеяньях, Иные в чёрных одеяньях, И вырезают в сердце прочерк)… А крохотное мирозданье В моей ладони вдруг очнётся, В руке недвижной, коченелой В руке немой, обледенелой. Рассыпанной жаровней город Внизу лежит, мы под углями Горящими, и Бог наш с нами. Ему иль нам — кому больней? Лететь ли вдаль, промчаться ль мимо? Я опускаюсь вниз кругами… Ещё я помню своё имя и имя матери моей.

2. Мёд под Казанским собором

Марш жрецов из Волшебной флейты И расквашенный тёмный снег. Объятье собора чугунное Слаще нам человеческих нег. Бутылки битые Шампани На грязном льду седой Канавы. Год пришёл, он слегка растерян. Колесо повернулось, дрожит. Что за жалобный слышится звон! Над белым чулком Канала Пальмовый лес коринфских колонн. И по неровным каннелюрам Привычно Oдин злой скользил, Иль много Oдинов (их много), Но только лишь один из них Скользнёт в плиту, во мглу собора, Чтоб мёд поэзии украсть, И в мире нет блаженней вора! Да и утешней мёда нет, Горчей и слаще, Чем этот вмиг животворящий, В крови скользящий и бродящий, Тебя глотающий навек. Из крымской бутыли Тягуче течёт, Таится и в крипте собора Поэзии дикий мёд. Он в плодах и ветвях, Он повсюду, но скрыт. Он разлит в словарях и в могиле зарыт. Белый мёд дарят сны, Чёрный — смертная рана. Без него мне пресны Парадиз и нирвана.

3. Забывший имя

Если забудешь земное Заёмное лёгкое имя Вспомни (куда уж деться) Небесное — скрупулом света Оно выплывает из сердца. Он идёт впотьмах из больницы. Он забыл, что не помнит имени. Птица снега точит дырку в темени. Ангел мой, узнаёшь ли Ты меня? Он ещё жив, но потерян вовсе. Имени тайного он не знает. Потому он у Бога воды не просит, И телефон его сердца занят.

4. Развлечения безумца

Каменный подарила безумцу шарик С прожилкой экваторной нутряной. Его в больнице он завертит Как демиург наш шар земной. И станет отменять он смерти, Из камня друга позовёт. Земля вдруг вздрогнет и запнётся, И всё пойдёт наоборот. Вселенная с ума сойдёт. Смесятся бред и вдохновенье, Затянет небо ткач-паук… Покуда боги не очнутся И шарик выдернут из рук.

5. Танец с тенью

В сквере зимой Па-де-де исполняют Только хозяин-Полкан, И хозяин-Белка — В морозную ночь Длиннобородый старик Ходит кругами Как часовая стрелка. Дама (к её ноге прикреплена такса, Как крошечный самокат) Подходит и спрашивает, озираясь: “А где же ваша собака?” А он, всё так же вращаясь, указывает — “тень”. Посолонь он вертится, Вздрогнет и — замрёт. Но ждут, замерзая, птицы, Что он назад повернёт.

6. Марш времени

Подобно Сусанину Время нас водит, Подобно Сусанне блазнит и глумится Над старцами, нами, и в руки не дастся. То петлёй изогнётся, то забредит, забродит Квашнёй. С тех пор как империя пала — неровным Время стало, рассыпчатым и сумасбродным, Время стало почве природно — Руды с вкраплением, если угодно. Пространство-Время — Андрогин. То год как день, то день как год, В котором странные пустоты, Провалы, тёмный мёда сот — Всё поглощает тёмный рот. Вампир невидимый нас гложет Во сне. Томительно проснуться, Почуяв убыль — улыбнуться Вампиру, Жизни. Жертвой Блаженно быть. Нас отделяет от безумья пелена, Плева Меж зёрнами граната. Она же Мерцает тускло меж мирами — В её овал прыжок — не за горами. Марш жрецов из масонской Флейты. Поживи на высокой горе! Ты узнаешь, как сладко гореть. Быть свечой в самом нижнем мире, Задуваемой детским ртом. Безмерностью время больнo, Изъедено, изъязвлено. Часов препинается ход. Кристалл чужой вошёл во чрево И вечность там как плод растёт Или цветочек из-под льдин. И поезд объясняет так Колёс о рельсы перестук: Пространство-Время — Андрогин.

7

Лопнула душа стручком: Новое “я” кружится Спутником тела. Затравленным бычьих, Отстранённым птичьих Глаз Движеньем Озираюсь. Вижу круг земной, Циферблат, Тонет он в дымящемся море. Кто изменился весь насквозь, Кто этих злых метаморфоз Узнает радость-Боль, Швыряет в безымянность неба Имён родимых соль. Я на чужой корабль всхожу, Плывя средь ледяных морей. Как хорошо забыть мне имя Моё и матери моей.

2006

17.12.2006

Похороны рифмы

Мне рифму жаль. А как она была Услужлива, пророчлива, мила! Болела долго, умерла. Гуляя во измайловских дворах Я будто бы брела у ней на схоронах. Немногие ее, бедняжку, проводили, Волос не рвали. Не вопили. Но вдруг она воспряла. Сразу Открылись медленно ее четыре глаза. Но жизнью просиял один лишь только глаз: — Отец мой Ритм, он не оставит вас. И отвернулась вся в слезах. Скисал октябрь в измайловских садах. Сегодня небеса как светлое болото, В котором утонуть не страшно отчего-то. В саду таится деревянный театр, В котором призраки танцует па-де-катр. К стене приклеены две горбоносых маски Глядящих весело на струпья старой краски Светло-сиреневой. А за стеною зал, Где запустенье правит бал. Он мой двойник, подобна я театру В котором призраки твердят все ту же мантру. Какое светлое болото это небо! Ах, к рифме так привязчива потреба. Хотя она, как мнится, устарела. Но говорила, что сама хотела. Ее подбрасывал как карту Аполлон, Но вот поэзия истаяла как сон. Зажигалка прозябла нежным синим листком, Будто с древа упал, напоенного светлым огнем. Жизнь завершается, чужда и бестелесна, Каким-то вокруг эго ходом крестным. Как обруч катится над бездной Гонима хворостиною небесной.

Утро, переходящее в вечер

1 Как велика, честна моя награда! Едва проснусь — вскочив из-под простынь, Мне лапку церемонно, величаво Мой подает японский хин. И пожимаю лапу в полусне я. И думаю: не надо мне (пьянея) Ни свежих на подушку роз, Ни сливок от дворцовых коз. Мой утренний levee пышнее, Чем твой убогий, о Луи Каторз! 2 Едва проснусь — а сумерки настали, И потемневших улиц снегопад Мне обещает легкое забвенье, Как опиум, мне дарит в утешенье Толпы многоочитой мельтешенье, Глотающей бензинный чад. Бреду сквозь жалостный туман С японцем махоньким на поводке, Как будто бы я — длинный караван, Следов не оставляющий в песке.