Собрание

Случай у памятника Джордано Бруно [4]

Чавкающий белый мяч футбольный Мне влепил мальчишка в лоб случайно. Не упав, я молча отвернулась И увидела костер Джордано Бруно. Фурии и змеи мне шептали В миг почти ослепшие глаза: «Не гуляй там, где святых сжигали. Многим можно, а иным нельзя».

Надежда

В золотой маске спит Франческа. Черная на ней одежда, Как будто утром карнавал, И теплится во мне надежда, Что он уже начнется скоро, Нет к празднику у нас убора. Какое ждет нас удивленье, Ведь мы не верим в Воскресенье. Златая маска испарится И нежное лицо простое Под ней проснется, Плотью солнца Оденется и загорится. Франческа, та не удивится… Но жди — еще глухая ночь И спи пока в своем соборе, И мы уснем. Но вскоре, вскоре…

4

Этот случай может показаться, да и есть на самом деле, смешным и нелепым. Но стоит вспомнить Монтеня, который рассказывает о своем брате Сен Мартене, неожиданно скончавшемся через шесть часов после того, как мяч случайно ушиб ему голову над правым ухом.

Забастовка электриков в Риме

В ту ночь на главных площадях Вдруг электричество погасло. Луна старалась — только, ах — Не наливайся так, опасно! Фонтаны в темноте шуршали, Но что-то в них надорвалось. Как будто вместо них крутилась, Скрипя и плача, мира ось. И тьма, тревожима Селеной Чуть трепетала, будто море. И люди, сливки мглы, качались Придонной водорослью в бурю. Тьма нежная и неживая — Живых и мертвых клей и связь. Вдруг вечный мрак и вечный город Облобызались, расходясь.

У Пантеона

Площадь, там где Пантеона Лиловеет круглый бок, Как гиганта мощный череп, Как мигреневый висок, Где мулаты разносили Розы мокрые и сок — Там на дельфинят лукавых Я смотрела и ушла В сумрак странный Пантеона Прямо в глубь его чела. Неба тихое кипенье В смутном солнце января — Надо мною голубела Пантеонова дыра, Будто голый глаз циклопа: Днем он синий, вечерами Он туманится, ночами Звезд толчет седой песок. Уходила, и у входа Нищий кутался в платок А слоненка Барберини Полдень оседлал, жесток, Будто гнал его трофеем На потеху римских зим, И в мгновенном просветленье Назвала его благим — Это равнодушье Рима, Ко всему, что не есть Рим.

Сад виллы Медичи

В центре Рима, в центре мира В тёмном я жила саду. Ни налево, ни направо Ночью нету на версту Никого, кроме деревьев Померанцевых замерзших. Кроме стаи кипарисов Саркофагов, тихих статуй. И стеной Аврелиана Этот сад был огражден. Здесь ее ломали готы, Здесь они врывались в Рим, То есть это место крови. И на нем мой дом стоял. Ночью войдешь — Никого… а кто-то смотрит. Тихо вздрогнет половица, Приотвурится окно, А в глухую полночь дробью Барабанят стены, пол. Чуть задремлешь — тут кувалдой В потолок стучать начнут. Я привыкла, я привыкла, Не совсем сошла с ума Только дара сна благого Этот дух меня лишил — Хоть бесплотен, но нелегок — Фердинанд, Атилла, Гоголь? Или мальчик, рядом с домом Спящий в мраморном надгробье, Отстраненный и немертвый? Страшен этот взгляд тяжелый, Взгляд, текущий не из глаз. Кто бы ни был дух упорный — Мелочь сорная иль князь В ночь последнюю простился, — В ручку двери он вселился, — Ящерицей темной стала, Быстро нагло побежала Вверх и вниз. Я узнала этот ужас — Тихий, будто первый в жизни Легкий белоснежный снег. Так прощай, сад Медичийский, И стена Аврелиана, Гоголь, piazza Barberini, И похожая на колхозницу статуя богини Рима. Всею душой, подбитой Белым шелком ужаса, отныне, Все равно я о вас тоскую. И о зимних горьких померанцах.

V

Из Марло

Безрукие, безносые, слепые, Глухие и старухи, как деревья На пустоши чернеющие в мраке, Все жить хотят. Вот только что младенцы… Про этих я не помню и не знаю. Все жить волят. Что за приманка в жизни? Быть может, мелких радостей набег? Пробежка солнца по лицу слепому? Вкус сливы или друга поцелуй? Иль низменное злое содроганье? Что держит нас, что нам уйти мешает? Незнание, неверие в Другое? Иль просто это — протяженность жизни? И сладостно-мучительное в нас Скольжение ее прозрачной лески, Что чувствуем мы — кончится крючком. Но пусть скользит и мучит — пусть мгновенье. Но я — другой, я — птица, я — бродильня, Пока во мне кристаллы песнопенья Не растворятся до конца во мраке — Я петь желаю.

Освобождение Лисы

По мертвой серебром мерцающей долине, По снегу твердому, По крошкам мерзлым Лиса бежит На лапах трех. Четвертая, скукожившись, лежит Окровавленная в капкане. Лиса бежит к сияющей вершине, То падая, то вновь приподнимаясь — То будто одноногий злой подросток, То снова зверь больной На шатких лапах. Там на вершине ждет ее свобода, Небесный Петербург, Родные лица. Лиса бежит, марая чистый снег, Чуть подвывая В ледяное небо.

Сломанная кукла

Нитки истлели, выцвели, Рухнули марионетки. Что означали на титуле Легкие эти виньетки? Там на семейной Библии Были они, были ли? Как же поломанной кукле Взять себя за воротник, За нитки, вернуть их в руки Тому, кто к сердцу приник? Мягкое ватное тельце Молний не слышит любви Встанет, куда же ей деться, Дёрнется — Ты позови.

На заре

Когда над тазом умывальным Встает, кровавится восход, Когда в поход уходит дальний Воздушный, пышный, ватный флот, Когда ты плачем погребальным Встречаешь каждый новый день И разговариваешь с тенью, И сам — чуть-чуть плотнее тень, Тогда мне кажется — над бором Встает последняя заря, Хвост разомкнулся уробора, Чтоб из избы не вынесть сора, Мир поджигают три царя.

Заводной город

Иду по городу домой, Иду к себе домой. Кружится город заводной Передо мной волчком. То выбросит мне окон шесть, Как в кости, при игре, То вдруг в долину бросит то, Что было на горе. То голубь мне крылом махнет, То угол там, где был пролом, То небо скиснет в луже. Когда же кончится завод? Осина ветру служит. И рядом кто-то говорит: «Да не было бы хуже». И правда — если град замрет, Нева течь не захочет…. Из лужи масляно глядят В глаза бензиновые очи.

Штормовое предупрежденье

О если б ветра вал! О если б буря выла! Я, может быть, себя И жизнь забыла. О если б встал Залив Под ветром в нетерпенье! О если б ливень лил, О если б наводненье! О если бы душа Свои пройдя границы, Как смерть бы пронеслась Над сердцем злой столицы

Обряд перекрестка

Б. Улановской

На перекрёстке двух дорог В полях я свечку зажигала, И на коленях, на снегу, Стихи безумные читала, И глядя в гулкое звездилище, Щепотку слов роняла вверх — Не для себя, не для себя — Для Бога, для зимы, для всех. Слова взлетали будто рыбки Златые, плавали по небу, И падали, как будто галька Иль катышки цветные хлеба.