Собрание

В парадной (люди семидесятых 19 века)

Несмачный тихий разговор, Но приговор как будто в нем. В подъезде ждут кого-то двое. Взлет спички… бледные подглазья… Шпики ль, убийцы? — скажешь разве. Что ж — поколенья молотьба, — У нас у всех дурна судьба. Тут дворничиха из ворот Ведро несет с густым гнильём, Горят глаза пустым огнем, Прошла и смыла молодцов, Подрезала как бы жнивьё — Они под мышкой у неё. Блаженная постигла участь В горячей впадине, где мучась, Как две пиявки, волоски Висят навек, от неги корчась.

Окна во сне

В глубоких облаках — квадратное окно, Сосновою стружкой пахнет оно, И что-то в нем трепещет — как в прихожей, Волнуется — пылинок столб взовьется, (Бывает так) — Когда любовь за дверью мнется С для подаянья кружкой. Скорей, скорей (Как пахнет золотою стружкой) Подай же ей. В глубоком облаке овальное окно — В нем плещется лиловый сумрак — Как то бывает с зеркалами, Когда жильца несут Вперед ногами. Я вижу окна в облаках, О сколько окон — их! Кровь завела вдруг октоих, И мозг мой закружился весь — Как голубиный древний стих — Как будто бы я здесь.

Метаморфозы отчаянья

Три года провалялось лето В шкафу, в пыли, в чулане, где- то, В пустом комоде. Ни при какой погоде (И как бы солнце ни вертелось) Не пригодилось, не наделось. Отчаянье так любит превращаться В совсем другое — Во что-то мелкое и злое, Прикидываться, Наденет вдруг колпак дурацкий, Затеет разговор кабацкий. По глупой улыбке, По капельке слюны На спекшихся губах Я узнаю его В других, в других Или в себе. Оно играет на трубе И строит рожи. И горек смех, а не рыданья. И знают срезанные розы, Что горя злы метаморфозы, Что кривы зеркала страданья. Не слышны летние мне грозы. Я зиму привлеку вязаньем.

Воскресенье слов

Я столько тысяч слов тебе сказала, В тайге с дерев не столько листьев пало — С тех пор, как ты меня услышать не могла. Я суесловила, лукавила, лгала. О сколько слов песком ссыпалось в дни: «Зашей, запей, заешь, забудь, усни». Забылись все слова, упали вглубь рудой. «Пойдешь со мной туда?» — Пойду ли я с тобой? О тленье слов на улицах, в домах! Их атомы бегут, травой растут в садах. Так в крипте римской церкви древней Пыль шепчется словесная на стенах, Смешавшись с прахом — соль любви и веры, Соль черная — и воскресенья ждет. И где-то там в промокших погребах Тень буквы мечется, стремясь воспрясть в словах.

Буквальный перевод

Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало. 2-е послание ап. Павла к Тимофею (4.6) Бурым мечом Перерубят канат причальный, Быстро Мех жертвенный развяжут — Вино прольется. Скоро толкнут ногою Корабль утлый. Он поплывет — в стекле моря Вдруг исчезая. Три раза голова Оземь ударит. Три фонтана забьют там Вина густого. Вот опивки моей жизни смутной — Пей, исцелишься! Я прольюсь, как вино, Боже! Закопченную линзу моря Пробьет бушприт. Скоро Я увижу жизнь не мечтательно, Вот уже трещит стекло То, в которое видим гадательно. Я пролился как вино, Боже (Океан ли Ты, я узнбю). Я как старое вино пролился В океан, где ни старого, ни нового нету. Рви скорей канат, корабельщик, Меч острее точи, солдат римский! Меч сверкнет, и в нем я увижу! Как в стекле, которым дети Траву поджигают. Как в увеличительной линзе. Мех развяжут — Вино. Мертвея, Льтся пусть, опьняя воздух.

III

Пять забытых стихотворений

Упрямое дитя

(парафраз «Лесного царя» Гете)

«Папа, ответь мне: новой весной Воды потоками хлынут в череп? Все это будет с мытым — со мной? О разуверь, я тебе поверю». Шепчет отец: «Обними меня, Все эти страхи только спросонок». Кто-то подкрался, сдернув с коня, За ночь пять раз возвращался ребенок. Снова он рядом — из темноты Жмётся все крепче к отцову плечу: «Папа, отдайся царю лучше ты, Я не могу, не могу, не хочу. Белый царь с длинной рукой Не трогай, я закричу!» Белый царь, наклонясь к нему Ласково в ухо вливает настой. Зачем все живое жмется к огню, К теплому липнет плечу? Летит он рядом И шепчет свистя: В черном зерне, В стремительном сне Сладко будет, дитя Мрак и холод, не бойся, — тебе по плечу, Шорох лесных могил. «Папа, ты сам меня сколотил, Не отдавай палачу. Я игрушка не их, а твоя, Не отдавай меня им Вот они смотрят из тьмы на меня Светом своим ледяным. Длинные когти вонзили в глаза… Гони, гони же их прочь!» Упал с коня, забыл отца И мчится один через ночь.

1994

Могила отца (которого никогда не видела)

Я, как отбившийся волчонок, Волчонок или медвежонок, Иду отца по следу — вот След оборвался… Он ведет В глухую глубь. Завален вход. Не подождав, залез в нору И лапу, может быть, сосет… Ах, трава, сестра-трава, Из того же ты нутра, Что и я, сестра-трава. Жара среди крестов застыла, И тоже мне, как людям, надобно Всю выстелить его могилу Лопушняком, чья кровь из ладана.

1974

" Весть от самой далекой "

Весть от самой далекой Души, Сидящей при твоих первых Костях, В пыли мраморной При зелено-коричневом гробе. У тебя был тогда Квадратный череп, Глаза на нем были На каждой грани, Как на игральных костях. Одинокий смотрел вверх, Некоторые из них неподвижно прикованы К солнцу и звездам, А нижний Смотрит на тебя и сейчас. Где бы ты… Как бы далеко… Ты придешь, Прилетишь со свечой, И все глазницы Живым запылают огнем. Но прежде Прошепчу тебе имя Вырезанное на языке, На кольце, Которое страшно забыть.

1993

Сон как вид смерти

Я сплю, а череп мой во мне Вдруг распадается на части — Уходят зубы в облака Чредою умерших монашек. А челюсть, петли расшатав, Летит туда, где Орион И поражает филистимлян Там ею яростный Самсон. Я сплю, а смерть моя во мне Настраивает свой оркестр — Прыжки ее легки, Вся распрямляется, как древо Или как поле для посева, И костию моей берцовой Взмахнув играет в городки И разбивает позвонки. Но к утру с окраин мирозданья Кости, нервы, жилы, сочлененья Все слетаются опять ко мне. Сознанье Просыпаясь удивится, что не тень я, Собирая свои жалкие владенья, Что еще на целый зимний день — я. Просыпаюсь и молюсь — вернитесь, кости, Вас еще не всех переломали, Кровь, теки в меня с Луны, с Венеры, Я хочу пролить тебя на землю, Ведь еще меня не распинали.

1981

Спасение во сне от серых судей

Мне цыганка сказала: «Иди на Закат, А потом поверни на Восток». Прыгал дактилем снег. Я быстро пошла, Завернув свою жизнь в платок. А Солнце — уже ниже колен — скользило наискосок И пало так низко, так низко — в корыто, Что стоит, где дымится Черной речки исток И во льду, чернее Коцита. Да, это — Запад. О, как этот люк К теням родным спуститься манит. Сумрачный запах нарциссов (всё это сон), Цыганка назад за полу меня тянет. Цыганка, гадалка, подросток Крошечный лет десяти, Грозно она показала ногтём, Что надо к Востоку идти. Но я оглянулась всё же назад — Там Филонов, там кладбище, там детсад, Блокада там спит, и регата Мчится по глади Орка. Там пасхальной наседкой церковь стоит, Согревая крылом мёртвых. Я добегу до серых в грязь пространств, Я добегу до розовых равнин, Без стука, повалившись на колени, Клювастым судьям — всё открою им. Они сидят как в театре, смотрят в лупу. «Ведь наше Солнце — это лупа, да? Я — царь и птица, снова царь и бюргер, Я запрещаю в нас смотреть сюда». Так я ругалась с мерзким трибуналом, Они же клювы остро раскрывали И хохотали, шелестя, и кожей мягкою трясли, кидались калом, И перепончатыми лапами стучали. Они без глаз, но жизнь мою читали, И так смешна она для них была, Зеленой слизью всю её марали. «Я вам не «Крокодил» и не Рабле. Я вам….» Но тут они совсем зашлися в смехе. Тогда цыганочка шепнула мне, Что если не уйду сейчас — навеки Останусь с ними в серой стороне. «Отдай им жизни часть, — она сказала, — Отдай им жизнь, как скорпионы — хвост, Отдай, что нагрешила и соврала. Они съедят. Скорее на зюйд-ост!» И с хрустом отломила. И не больно. И мы пошли по улице по Школьной, Мимо ларьков, и яблок, и дверей, Где Солнце, зеленое как юный кислый клевер, Плясало, восходя, в сердцах у всех зверей. И я свернула и уткнулась в Север. Щеколда звякнула. Снег закипел как жженка. Кольцо расплавилось в весенний лед. Под настом самолет гудит так тонко, А змеи в небе водят хоровод. Цыганка мне: «Прошла твоя усталость — Та, что творцу дарует Бог как бром Пред смертью? Опять у Парки жизнь твоя запрялась». И сгинула, играя серебром. Тут я проснулась. Жизнь во мне плясала, Что избежала путём чудесным смерти грязных зал. «Не важно, — думала, — я дни наворовала Или мне Бог их даровал».

15 декабря 1982 г.

IV

Вид Нью-Йорка с ночных небес

Ю. Куниной

Как золото Микен, растертое во прах, Нью-Йорк в ночи внизу лежит на островах. И птица крэжится и мыслит, что дракон Под этим золотом вживую погребен, Как слитки золота, присыпанные пылью И стружкой золотой, и блёсткой кошенилью. Как будто б червяки ползут со всех сторон И давят золото, как виноград, и стон Несется к облаку. По одному Они вползают вглубь, плюяся блеском в тьму. Жаровня — раздувал ее подземный жар — Ускользает, полыхая, и её мне жаль. Тянет к брюху пятки самолет босой, Город вертится и тонет неподвижным колесом. И сей живой горящий мертвый вид Встает под наклоненный авион, Внушая ужас, будто говорит, Что там внизу зевает к нам Дракон. Его дыханья убежав, пилот Направо в океан уводит самолет.