Собрание

2. ПОСОХ

— Чьим был этот посох? — Адама. Кто принес его в Египет? — Иосиф. Кому он достался? — Священнику Иофору. Но ему он был не нужен. — Что же он с ним сделал? — Посадил как древо, чтобы посох зрел и ждал. Священник посох посадил, Как дерево простое, В своем саду. Он утром с лейкою пришел, Но посох был уж окружен Невидимой рукою. Она его толкает в грудь И говорит: не подходи! Придет когда-нибудь Чужой и грубый человек Искать приют у вас, Рог у него на голове И страшный луч меж глаз. Вы не узнали бы его, Не снимет он со лба чалму, Его узнает посох сам, Когда прошепчет из глубин Адам Посоху своему. Зачем он рос? Ему не цвесть, Он тайно образует меч, Он может змеем стать, Может хребет рассечь. Есть Имя — но знаешь ли — шум и звон, Оно непостижно уму. Вот он вскочил и навстречу скакнул К хозяину своему.

3

Всегда над скинией висяща, Смотрите, туча понеслась. Господь наш убегает от нас! Скорее гоните волов и овец, Шатры и детей — постой, Элохим! — И дом Его грозный Рванулся за Ним. Верблюды ревут, звенят топоры, Торопятся жены, рыдая, Охотник-народ по следу бежит, К земле припадая. Как будто толпы муравьев Бегут за ветошкой косматой — Тысяченожками народ Ползет за тучею чреватой. Не покидай — мы тень и сон, Твой алфавит — останься с нами! Отец, в песках не бросишь нас Одних под страшными лучами? Не улетай! Не оставляй! Ага! Оно остановилось! Как облако держать зубами, Как тучу нам сковать цепями, Как приклеить навеки милость?

4. СМЕРТЬ МОИСЕЯ

Воззвал Господь к Моисею: Пришел час твой. Моисей: Я не готов еще, Господи, сжалься! Господь: Время твое прошло. Моисей: Не хочу. Господь: Не станешь же ты, как некая жадная женщина, за тьмою времен, кричать в последний миг — минуточку, одну только минуточку! Жизнь твоя совершилась. Моисей: Ты из соломенной корзины, Из мрака нильских вод, Из их стремнины, Из праха, тины Возвел меня на трепетный Синай. Я видел вживе куст неопалимый И гору в молниях, Столп огненный и млечный, И твой народ, проклятый и любимый, Извел усилием и мышцею сердечной Вослед Тебе Твоею силой. И, поработав Тебе много, Теперь прошу я так немного — О скарбе дней, о горстке дней. Так в теле дух укоренился, Они слились, срослися грубо, Они чисты. О дай в пустыне Я поживу тугою жизнью дуба. А хочешь — сделай меня птицей В садах земли обетованной, Моя брада седая вьется, Я щебечу тебе: осанна! Крыло, крыло во мне пробьется! Пускай я стал бы как змея Хранить ковчег Твой — я, безгрешный. Иль в смерть Ты выведешь меня, Как я евреев из кромешной?

Но больше не хотел его слушать Господь и отвернулся от него, и поставил другого учительствовать, а переменчивый народ сбегался слушать другого. Горько стало Моисею, разодрал он одежды свои и воскликнул: Лучше уж сто смертей, чем мгновение зависти, чем взыскание чужого! Я готов. Но когда слетел Самаэль за душою его, жизнь опять взыграла в Моисее, загорелось сердце — жизнь моя, не оставляй меня! Сдернул повязку со лба и поразил Ангела Смерти лучом, сияющим в межглазьи и, обожженный, улетел Ангел, жалуясь. Но не оставил Господь мысли своей о Моисее. Воззвал Моисей к Небу и Земле: Умолите за меня Господа. — Мы сами смертны, — отвечали они. Просил он Луну и Солнце, те закатили очи свои и просили за него, но потом вернулись к Моисею: Как бы и нам не погибнуть. И мы пройдем. Луна, помутнев, добавила: Когда я красна — на мне черные пятна, рот мой обметался, глаза подведены. Когда я зелена — на мне синие извивы, когда желта — белые наползи точат мое тело. Я заржавела, ржа сыплется с меня на землю, если дует ветер. И слетели тогда к Моисею архангелы, и Господь был за ними. И сказали: Скрести руки, ляг и вздохни в последний раз. Но вскричала душа его: я хочу дышать, я хочу пить, ходить этими ногами и смотреть в эти глаза. Я хочу откликаться на это имя — Моисей. Я жажду. Не оставлю любимого моего. Много пострадали мы друг от друга — как нам разлучиться? Не слушал больше души своей Моисей, не слушал больше и тела. Он лег и вздохнул в последний раз. Господь: Моисей, восстань дочь моя!

Солнце жизни земляное село, На горе Фавор в сиянье дня Ты оденешь Моисея тело. Дам тебе я света, первохлеба, Новой милости и легкой сини… И душа взлетела быстро в небо, Тело стало пить песок пустыни.

5

Еще говорил Моисей, но его уже не слышали люди. — Возлюби Господа Бога своего всем существом своим, всем разумением и всей крепостью твоею… И твердила душа, возлетая: всей кровью своею, всей пустыней твоей и больше, чем самого себя, всей бездной твоею, всем падением твоим, всею смертью твоею, всем забвением о тебе, всем сердцем, всем прахом твоим, всем молчанием и всем словом твоим. Возлюби Его всею любовью и кончиками ногтей. Всей тьмою и всем светом своим, всей скорбью и всею радостью, всеми любимыми твоими, всем временем твоим и всей вечностью твоею, всеми закоулками ума и вопреки боли земной.

1995

НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

Эта книга состоит из совершенно разномастных и ничем не связанных — кроме одного свойства — частей. Это свойство — загримированность, говорение из-под маски, переодетый (или перерожденный) автор.

Сочинение таких вещей, конечно, носит игровой характер и помогает по-новому взглянуть на привычное. Известный принцип остранения. Забавно перенести свою жизнь из России семидесятых как бы в древний Рим, все становится смешнее и красивее. Древний Рим послужил мне чем-то вроде девичьей или кухни — для сплетен и сведения счетов, стихи "от себя" такой возможности не дают.

Кроме того — так хорошо иногда убежать от себя как можно дальше, чтобы вернее вернуться.

Самое важное для меня (и самое большое по объему) произведение в этом роде "Труды и дни монахини Лавинии" было уже издано дважды (отдельное издание — в издательстве "Ардис"). В этот же сборник входят не печатавшиеся или печатавшиеся не полностью вещи.

Арно Царт — вымышленный мною эстонский поэт, помешавшийся на любви к женщине-оборотню (о которой он прочитал у китайского писателя Пу-сун-лина) и сочиняющий (это уже игра в игре) стихи от ее имени. Некоторую реальность существованию этого поэта придавало то, что мой покойный друг Юрий Латышев согласился выдавать себя за него и читать его стихи как свои. Но в отличие от Черубины де Габриак Юра вообще не писал стихов, держался же в этом образе очень правдоподобно, "романтично" и "поэтически". Он был высокий, чуть медвежеватый и носил в образе Царта блондинистый парик.

Имя я позаимствовала у немецкого поэта Арно Хольца, экспрессиониста, чья статья о переменчивости ритма в пределах одного стихотворения повлияла на меня когда-то. А фамилию отсекла у Мо-царта. Поскольку поэт — потомок немецких баронов, он имеет право на эту неэстонскую фамилию.

"Лестница с дырявыми площадками" — дневник души, где душевная жизнь понимается как восхождение на гору (лестница — идеограмма горы). Приходится то взбираться, то падать, то перепрыгивать через пропасти, а то и перелетать — через бездны. В сущности душа здесь тоже рассматривается со стороны, жизнь на горе — это тоже имагинация, поэтому она и включена в этот сборник, принцип составления которого — многоликость.

В книгу включена еще маленькая мистерия о Моисее и его смерти, где автор стоит в стороне, за кулисами.

ПЕСНЯ ПТИЦЫ НА ДНЕ МОРСКОМ [27]

I

ПЕТРОГРАДСКАЯ КУРИЛЬНЯ

Три раза Петр надрывно прокричал. Петух и Петр — кто разделит их? Из смертных кто тебя не предавал? Как опиум клубится к небу стих. Когда предместье зацветает Своей желтявой чепухой, Я вспоминаю — здесь курильня Была когда-то. В ней седой Китаец, чьи глаза мерцали, Как будто что-то в них ползло. — Моя урус не понимает, — Он говорил немного зло. Давал искусанную трубку С лилово-белым порошком, А если кто уснет надолго, Рогожным прикрывал мешком. Ты приходил худой и бледный, И к нарам — из последних сил, — Чтоб древний змей — холодный, медный — Из сердца твоего испил. Ты засыпал и просыпался, Костяшками белея рук, И пред тобою осыпался Забытый город Пепелбург. И он танцует страшный танец Свидетелем смертельных мук, И это воет не китаец, А темный город Петелбург.

27

Стихотворения.

СПб.: Пушкинский фонд, 1995.

Серия "Автограф".

ISBN 5-85767-076-4

88 с.

1990

СЕРЫЙ ДЕНЬ

Второпях говорила, в трепете, Потому что времени мало — Пока молния, вздрагивая, Замедляясь, бежала. Или это была кровь моя, Тихо гаснущее бытие? Войти мне уже пора В горчичное зерно Твое. В доме Отца моего ныне ветшает все, В доме Отца все ангелы плачут — Потому что их иногда достигает тоска Где-нибудь замученной клячи. В серый день я жила на земле, В дне туманном — свое торжество — Может Дух подойти и смотреть, Чтоб, не видя, ты видел Его. Так порадуйся скудости их, Этих сумерек не кляни, Если нас посещает Христос — То в такие вот бедные дни.

В ИЗМАЙЛОВСКОМ СОБОРЕ

Странный ангел в церкви дремлет, За спиною его сокол, Он ему шептал все в темя, Тюкал, кокал, не раскокал. Что ты! Что ты! То не сокол. За спиною его крылья — Они веют, они слышат, Они дышат без усилья. Нет, не крылья, нет, не крылья! Это упряжь вроде конской, Или помочи младенца. Эта упряжь — милость Божья. За спиной у человека Тож невидимо взрастают, Опадают и взлетают — Будто пламя фитиля. За спиною твоей крылья. Нет, не крылья. То не крылья. Это сокол — мощный, хищный. Он клюет, плюет мне в темя, В родничок сажает семя. Этот сокол — сам Господь. Сам, Благословенный, хищный. Он нас гонит. Он нас ловит. Будешь ли святою пищей, Трепетливой, верной жертвой? Съеден — жив, а так ты — мертвый… Так мне снилось, так мне мнилось В церкви, где среди развалин Служба шла, и бритый дьякон, Как сенатор в синей тоге, Ангела толкнув убогого, Отворял нам вид на грубый, На некрашеный, без злата — На честной и простый Крест.