Социальная утопия и утопическое сознание в США

В соответствии с этим предлагается «определение утопии (в историко-социологическом смысле) как произвольного представления о желаемом будущем человечества» (Там же, с. 37).

Это определение нуждается, на наш взгляд, в одном существенном дополнении. История дает достаточно оснований, чтобы

не связывать однозначно образ (понятие) иного, альтернативного мира, рождающийся в утопическом сознании, исключительно с будущим. Представление об ином бытии (ином пространстве) исторически возникает вместе с представлением о социальном времени, т. е. не только о будущем, но и о прошлом и настоящем. Так что утопическое самосознание (которое, кстати

сказать, далеко не всегда мнит себя научным) может соотносить конструируемый им проект и с будущим, и с прошлым, и

с настоящим (в последнем случае он соотносится с иным пространством). Если таким образом существующие типы «подхода

к проблемам будущего Земли и человечества» (Указ. соч., с. 15) включают утопический подход, то для последнего ориентация

на будущее является лишь одной из конкретных форм имманентной ему ориентации на инобытие.

27 Гессе Г. Избранное. М., 1977, с. 222, 223.

23

историю, либо обратить ее течение вспять. Характеризуя

истоки утопизма Платона, А. Ф. Лосев пишет, что великий мыслитель «ясно увидел, что современное ему общество идет к гибели, что совершенно не за что ухватиться

ни в общественной, ни в политической жизни, что нужно

избрать какой-то свой путь... Поэтому Платону... приходилось использовать ту область человеческого сознания, которая всегда приходит на выручку в моменты великих

социальных катастроф. Эта область — мечта, фантазия, новый — и уже рационализированный — миф, утопия. В самом деле, куда бы деваться такому человеку, как Платон, с его социально-политическим критицизмом, с обостренным чувством негодности современных порядков, при

полном неведении будущих судеб своего народа и одновременно жажде немедленного переустройства всей жизни? Оставались только мечты и утопия. Оставался идеализм»28.

История буржуазных революций XVII—XIX вв. подтвердила существование связи между подъемом утопической мысли и распространением утопического сознания, с одной стороны, и состоянием общественного и политического кризиса — с другой. Социальная революция стимулирует утопию, причем утопическое сознание активизируется

не только в процессе ее непосредственного осуществления, но и в предреволюционный период, который рождает

столько ожиданий и надежд у потенциальных участников

революции. «Французская революция,— пишет А. Мортон,— должна была освободить людей от политической тирании и начать век, открывающий, благодаря торжеству

разума, путь к Утопии. Машины были призваны беспредельно увеличивать национальное благосостояние и снять

с людей проклятие, наложенное на них после грехопадения

Адама, в силу которого, как бы тяжело и продолжительно

ни трудился человек, он не мог выработать много больше

того, чем требовалось ему, чтобы поддержать свою жизнь.

В 1789 году казалось, что это бремя будет снято с плеч, и люди чувствовали себя так, точно им оставалось лишь

разогнуть спину и шагнуть прямо в земной рай.

Такие ожидания не новы, особенно в Англии. Нечто

похожее мы уже наблюдали в XVII веке, когда английская

революция казалась преддверием к „золотому веку11…»29.

28 Лосев А. Ф. Жизненный и творческий путь Платона.— В кн.: Платон. Соч., М., 1968, т. 1, с. 24, 25.

29 Мортон А. Л. Английская утопия. М., 1956, с. 24, 25

24

Утопию часто стимулируют и первые послереволюционные годы, когда утопические настроения и ориентации вызываются не надеждой, как до или во время революции, а прежде всего глубокими разочарованиями, выгнанными нежеланием или неспособностью победившего

if.пасса выполнить прежние обещания, либо недовольст-

иом «медленным» осуществлением революционных преобразований.

Утопическое сознание, рассматриваемое в широком

историческом контексте, обнаруживает нечто вроде «пульсации»: на какое-то время оно как бы «угасает», «замирает», чтобы потом начать «биться» вновь, быть может, еще

сильнее, чем прежде. При этом «угасание» 30 и последующее

«возрождение» утопии может сопровождаться изменением

приоритета ее функций и степени трансцендированности

утопического идеала. В предреволюционный и революционный периоды на передний план чаще всего выдвигаются утопические проекты реформаторского типа. Они

ировозглашают идеал, который представляется субъекту

революционных изменений осуществимым либо непосредственно в ходе проводимых преобразований, либо в недалеком будущем. К тому же революционная эйфория сплошь

и рядом пробуждает в массе представление — поддерживаемое авангардом — о чуть ли не безбрежных возможностях революционеров, об их способности «творить

чудеса». Такие представления приобретают особое значение, когда революция осуществляется под религиозными

лозунгами или под руководством религиозных сил. В итоге в сознании определенной части теоретиков и практиков

революции рождается иллюзия «конца утопий», т. е. осуществимости чуть ли не всякого утопического проекта —та самая иллюзия, которая леворадикалами 60-х годов

XX в. так и была сформулирована: «конец утопии», но

которая отнюдь не была новаторским порождением современного леворадикального сознания и время от времени

воспроизводилась в сознании буржуазных революционеров XVII—XIX вв 31. В период послереволюционных разо-

30 Это проявляется не столько в уменьшении числа публикуемых

утопий, сколько в падении их влияния на общественное сознание, в сужении сферы распространения и воздействия утопического сознания.

31 «Утопия на короткое время перестала быть сказкой,— пишет

Мортон об ощущениях, владевших участниками английской революции XVII в.— Тысячи людей поверили в то, что она уже

где-то близко, что до нее уже рукой подать. Новый класс, сме-

25

чарований или в межреволюционные периоды, когда возможности радикальных изменений еще слишком далеки, чтобы их можно было разглядеть невооруженным глазом, усиливается тяга к поискам метафизических оснований