Солнце больше солнца

В один из приездов к другу в декабре Неделяев услышал от него, что в лесу недалеко друг от друга найдены три издохших лося.

Едва не каждую неделю в Саврухе застигал Неделяева слух о ком-то тяжело заболевшем. Народ часто резал скотину, замечая в ней признаки болезни. Очередная немецкая овчарка, которую Маркел Николаевич завёл три года назад, перестала есть, вылезать из будки. Он за цепь выволок чуть живую псину, пристрелил её из пистолета.

Стало заметно неладное с Полей, она слабела день ото дня, лицо сделалось как белила. Не приходила почему-то Федосья. Маркел Николаевич сказал жене:

– Что-то долго матери не видно.

Поля понурилась, отвечая безжизненным голосом:

– Она еле-еле с кровати встаёт. Холод вступил в неё, как и в меня, с ног началось.

Маркел Николаевич попросил у председателя колхоза машину, отвёз жену и её мать в больницу в Бузулук. Врач сказал: "Лейкемия у обеих, как у других". Ещё держалась зима, когда Неделяев схоронил тёщу. По весне скончалась Поля.

На похороны приехали из Куйбышева, как звалась Самара, дочери Виктория и Любовь. Виктория окончила Куйбышевский мединститут, вышла замуж, родила дочь. Любовь нашла мужа в Бузулуке и с ним перебралась в Куйбышев, у неё были две дочери. Лев, сын Маркела Николаевича, приехал из Челябинска: там, выучившись на инженера в механико-машиностроительном институте, работал на заводе, жил пока холостяком.

Маркел Николаевич почти всё время молчал, на поминках едва ли что взял в рот, казался совершенно сокрушённым горем и даже не совсем сознающим, где он и что происходит. Если бы кто знал, что перед его глазами сияет белым огнём расположенный параллельно земле диск с утолщёнными краями.

Утром после отъезда дочерей и сына одна из соседок, которые устраивали поминки, прибралась в доме, вымыла полы. Неделяев сладился с ней о плате за хлопоты у него по хозяйству. Он, как обычно в последнее время, с тщанием ощупал живот, бока, грудь - не даст ли знать о себе тут или там боль из-за нашедшей местечко раковой опухоли? Перед зеркалом открыл рот, ибо слышал, что опухоль может возникнуть и во рту. В угрюмой тревоге направился на службу в приземистое кирпичное здание.

89

Вернулся он домой пораньше - по-прежнему придавленный чёрными думами. Давным-давно, на исходе 1920 года, когда его назначили милиционером в Савруху, он привёз в вещевом мешке то, что мысленно называл прокламациями: пачку листков, которые перед смертью сунул ему в руку Андрей Кережков. Завёрнутая в тряпку пачка хранилась в разных уголках дома, где водворился Неделяев, и, наконец, оказалась в нижнем ящике письменного стола. За долгие годы, которые она провела тут, Маркел Николаевич, выбросив тряпку, раз пять доставал листки, читал, злился, посмеивался и возвращал на место.

Сев за стол, включив лампу, надев очки, он полез за листками, перебрал их, начал вновь читать. Листки имели формат записной книжки, с обеих сторон их покрывал набранный мелким типографским шрифтом текст, внизу каждой страницы стоял номер. Вверху первой страницы шрифтом немного крупнее строчного было набрано: Андрей Кережков. Пониже жирная чёрная краска выделяла заголовок: "Созидатели домашних солнц".

Неделяева, из года в год вдохновенно писавшего книгу, скребла зависть: ему не дали увидеть его фамилию напечатанной, а Кережков свою увидел! Сумел попользоваться властишкой, которая на короткое время досталась ему в Бузулуке.

Теперь Маркела Николаевича отвлекло от зависти мучение иного рода. Он читал уже известное ему с мыслями и чувствами, которые выворачивали наизнанку его нутро. Кережков писал, что он сын сельского священника, в юности вступил в партию социалистов-революционеров, перед империалистической войной прожил год эмигрантом в Германии и повидал там жизнь крестьян. Не только дома, но и хлева, конюшни у них из таких мощных тёсаных камней, что стену только динамит возьмёт, стоят эти строения сотни лет. Берега прудов, речек укреплены вбитыми в дно кольями, которые переплетены прутьями, и потому берега не осыпаются, вода чистая. Улицы деревень и дороги из деревни в деревню вымощены. Это всё, писал Кережков, овеществлённый труд многих поколений, которые старались себя и своих потомков.

Скот в германской деревне только породистый. Садится семья за дубовый стол и ест сало розоватое, которое во рту тает. Ливерные, кровяные, копчёные колбасы на столе горками. "Что это доказывает нам?
– задавал вопрос Кережков.
– А то, что и мы будем жить так же, если добьёмся цели. Наша цель - неприкосновенность дома, труда и его плодов".

Кережков объяснял, что Оренбургский край имеет всё для благословенной жизни. Судите, мол, сами: "В Оренбургском уезде в среднем на каждый двор приходится 56,8 десятины удобной земли. Не отнимай плоды труда у хозяев, и они будут жить не беднее помещиков".

Затем шла выписка из "сочинений уроженца Оренбургской губернии" о её земле: "Как живописны и разнообразны, каждая в своём роде, лесная, степная и гористая твоя полоса. Какое пространство от границ Вятской и Пермской губерний, где по зимам не редкость замерзание ртути, до Гурьева городка на границе Астраханской губернии, где растёт мелкий виноград на открытом воздухе, чихирём которого прохлаждаются в летние жары, греются зимою и торгуют уральские казаки! Многоводны и многообильны разнообразными породами рыб твои реки. Чудесной растительностью блистают твои тучные, чернозёмные, роскошные луга и поля, то белеющие весной молочным цветом вишенника, клубничника и дикого персика, то покрытые летом ягодами ароматной полевой клубники и мелкою вишнею. Обильною жатвой награждается ленивый и невежественный труд пахаря, кое-как всковырявшего жалкою сохою или неуклюжим сабаном твою плодоносную почву!"

Кережков, взяв последнюю фразу, заявлял, что крестьянин должен всего себя отдать на то, чтобы обрабатывать землю наилучшим культурным способом. И рассказывал о хозяйстве немца-колониста невдали от села Грачёвка на реке Ток. Немец имел сорок пять десятин земли, держал четырнадцать коров германской породы. Каждая корова давала в год в три раза больше молока, чем наша. Лошадей было четыре, тяжеловозы датской породы. Таскали такой плуг, который вспахивал поле на пятнадцать дюймов в глубину, а наши плуги с нашими лошадьми вспашут, самое большее, на семь с половиной дюймов. И ещё немец имел сырный заводик, который давал пятьдесят три пуда сыра в год.

Так почему, спрашивал автор, и нам не научиться делать сыр? Но вместо того, чтобы взять всё хозяйство как пример и учиться, назначенный из Центра комиссар приказал его разорить. Коров, лошадей зарезали и съели красноармейцы, порезали всех кур породы минорка, а каждая давала в год двести яиц.

Хозяину-немцу, рассказал Кережков, он помог сбежать с семьёй, а то его бы расстреляли.

Кережков объявлял задачей жизни заводить такие хозяйства, как у немца-колониста, но, прежде всего, надо добиться права неприкосновенности хозяйств. Оно, это право, должно стать главным законом государства. Так было бы, если бы большевики 5 января 1918 года не разогнали Учредительное Собрание, не расстреляли в Петрограде и в Москве мирные демонстрации в его поддержку.

Кережков перепечатал то, что Неделяев когда-то узнал от командира эсеровского отряда, - слова Горького: "Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного Собрания, - политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, и в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой идеи пролиты реки крови - и вот "народные комиссары" приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи".