Солнце любви

Итак, друг Павла. «И полковник!» — сказал Петр Романович вслух, и удивился, и отмахнулся от абсурдной идеи — «Деда-то не приплетай!» — и вспомнил слова внука: «А его кто страховал?.. Ему было пятьдесят шесть, в полном соку.» Но зачем?.. Да, надо подойти с другого конца: зачем убийце — если это был убийца — шастать в подъезде, рискуя напороться на свидетелей? Первое, что приходит в голову: спрятать, боясь обыска (в подъезде, во дворе), орудие убийства. «Да может, я напрасно драматизирую ерундовый эпизод: кому-то из верхних соседей приспичило выйти с мусорным ведром или за почтой. Э, нет! Все жильцы с четвертого этажа — участники событий и были допрошены!»

Иронический голос произнес над ухом:

– Философ Холмс анализирует адскую головоломку.

Петр Романович развернулся.

– Анализирую, дорогой мой Ватсон.

– Неужели я произвожу впечатление английского недоумка?

– Русского, — проворчал Петр Романович. — Ты что, следить за мной?

– Как я смею, сэр. — Поль со смешком шлепнулся рядом на скамейку. — Здесь особая атмосферка — не замечал? — люблю это местечко, часто навещаю, медитирую.

– Да уж, атмосферка. — Кузен с ленивой его усмешкой как всегда вовлек философа в раздражение. — Здесь девять лет назад Подземельный видел Мастера с Маргаритой — так он выразился.

– И Бегемота с Азазеллой, — подхватил Поль, — и самого князя тьмы.

– Медик не медитировал.

– Ты хочешь сказать, — Поль посерьезнел, — что он засек кого-то с невестой Павла?

– Да, речь у нас с ним шла о четверге — вечере накануне убийства Маргариты.

– Не литературной ведьмы, а натуральной, — пробормотал Поль. — Почему же он в свое время Мастера не заложил? Девять лет держал в узде?

– Не думаю, чтоб наш Мастер годы терпел шантаж — он жестокий и хладнокровный убийца.

– Хладнокровный? — переспросил Поль. — Ты ж его не знаешь. Или знаешь?

– Сужу по поступкам. «Монстром» назвала его твоя мать. А медик, должно быть, тогда не разобрался в ситуации, в Ялту укатил.

– То есть не рассмотрел девицу и впоследствии не признал в мертвой Маргариту?

Петр Романович с пристальным любопытством воззрился на юношу.

– Такое впечатление, что ты подслушал наш разговор с Ольгой.

– Делать мне больше нечего! Но я умею угадывать. — Поль улыбнулся. — Не трепещи, Романыч, на мой счет: я сегодня полдня с машиной возился, все дребезжит.

– Позволь! Почему ты решил, что разговор состоялся сегодня?

– Мама сказала: «Петруша приходил». Напугал ты ее «мертвой головой», боится атрибутов смерти. — Поль снисходительно пожал плечами. — Даже в церковь зайти боится.

– А ты не боишься?

– Чего я там не видел? Это прошлое, Петр, пусть великое и красивое, но со смертью мы уже давно остались наедине и никакие драгоценные ризы не прикроют пустоту.

– Храм ассоциируется со смертью? — уточнил философ задумчиво.

– А разве нет?

– К сожалению, ты прав. Мы скорее поверим в небытие, чем в Воскресение.

– Нет, в Его Воскресение я верю, ведь Он был Богом.

– Так иди дальше, смелее — «для иудеев соблазн, а для эллинов безумие» — сквозь безумие и соблазн поверь, что Он указал нам путь.

– Не обманешь! Бог воскрес физически, а нас черви сожрут. Вспомни распятие: Иисус попирает наш прах.

– Ветхого Адама, а ты, дурак, крещеный, — разгорячился Петр

Романович, странно взволнованный, и произнес странно: — Прах на распятии.

– Вот тебе типичный сюжет американского триллера, — подхвати Поль дурашливо, не обидевшись на «дурака». — Религиозный фанатик убивает блудницу распятием, на котором проступает кровь.

– Есть такой триллер?

– Не видел, но чую: должен быть. У американчиков все есть.

– «Какой у американчиков любимый спорт?» — всплыл «вслух» последний вопрос Подземельного, под занавес, на пороге.

– Черт их знает. Волейбол, наверное.

– Бейсбол.

– Пусть забавляются, — великодушно разрешил Поль. — Я лично предпочитаю теннис. Сегодня утром у мамы выиграл 6–4.

– И папу в шахматы обыгрываешь, вундер-киндер.

– Дети, — заметил мальчишка лукаво, — должны идти дальше родителей, тем более одаренные дети.

– Ну, ты натуральный «павлин». — Оба рассмеялись чуть ли не заговорщицки. — Я действительно Ольгу сильно расстроил?

– Сидит волосы расчесывает. Она хоть и любит пожаловаться, из кокетства, что отец заставил ее гриву отрастить, — это дамский способ успокоиться.

– Снисходительный твой тон не делает тебе чести. Беспокоится она за тебя, за недоросля.

– Связался с блудницей! — пророкотал Поль басом. — Наш адвокат грохочет, как на суде. А я им заявляю: «Мне Романыч разрешил».

– Жаль, что они не родили деду внучку — не были б так на тебе сосредоточены. Больной ребенок тем более к себе привязывает, — встал философ в позу учителя. — Ольга до сих пор просыпается по ночам от твоего детского крика.

– Я их не просил меня рожать, — отмахнулся юноша лениво и добавил: — Я тоже.

– Что тоже?

– Просыпаюсь. Когда приходит «черная собака». Я весь в крови, потому что папы рядом нет.

– Кровь? — удивился Петр Романович. — Я не помню крови.

– Он же был со мной, — пояснил Поль, — и я не прокусил себе язык, что иногда случалось. Что у тебя с рукою? — И пропел: «Синенький, с кровью, платочек.»

– Порезался, пустяки.

– А платочек чей? Женский, кружевной.

– Не Варин, не любопытствуй.

– Широкий у тебя размах, философ.

– Слушай, брат! — поддался Петр Романович состраданию к «бедному ребенку», которому когда-то не сострадал по черствости сердца. — Ты сходишь с ума, а она. она не стоит этого, это уже было с Павлом и погубило его.

– Я схожу с ума? — переспросил Поль надменно.

– Не обманешь, я чувствую в тебе жар, трепет и страх.

– Ишь ты, Романыч, какой чувствительный! Оставь безумства молодости, иначе превратишься в Ангелевича, — отрезал зло.

Философ тотчас превратился в «сыщика».

– А что с Ангелевичем?

– Старческие прихоти отвратительны, — говорил Ипполит искренне и непривычно серьезно.

– Но он, кажется, любит жену.

– Я ж не о любви говорю, а о похоти. Понимаешь разницу?