Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни

Гуйшэн по неосторожности наступил на гнилую тыкву, поскользнулся и выругался себе под нос:

— Черт побери! Не разглядишь, что за дрянь прямо у тебя под носом!

Дядя Утиное Перо посчитал, что Гуйшэн проклинает дочь лавочника и сказал:

— Как раз дрянь разглядишь, а вот человека можешь и не заметить!

Затем он продолжил:

— Гуйшэн, сказать по правде, я видел, что лавочник и его дочь первые обратили на тебя внимание; со стороны виднее, а ты не понимал. На самом деле, если бы ты хоть раз заикнулся об этом, то дело было бы решено в твою пользу: дикие утки полетели бы восвояси, а в твоих руках остался бы лакомый кусочек. Ты ничего не сделал, когда мог, — винить тут некого.

Гуйшэн ответил:

— Дядя Ямао, а ты все шутки шутишь.

Утиное Перо возразил:

— Это не шутка. Это судьба! Еще десять дней назад я был уверен, что эта девчушка хотела, чтобы ты рядом с ней крутил мельницу и молол бобы, пока она готовит тофу.

Сказанное, разумеется, не было шуткой, но после этих слов, глядя, как все в этом мире непостоянно, дядя Ямао невольно улыбнулся.

Вдали послышались всхлипывания соны и взрывы фейерверков, стало понятно, что паланкин на подходе. Поместье резко оживилось — запылали факелы, зазвучали людские голоса. В дальний огород, смеясь и переговариваясь, посыпали работники, которым велено было скрыться. Некоторые полезли на высокие стебли южного бамбука, чтобы лучше было видно, как процессия появится во дворе.

Когда звуки соны приблизились и гул голосов усилился, на задворках все поняли, что свадебный паланкин вошел в главные ворота, и тех, кто поначалу боялся нарушить запрет, уже нельзя было остановить — они спешили поглазеть на то, что происходит.

Запустили большие тройные петарды, сона исполнила свадебную мелодию «Гармония неба и земли». Жених и невеста поклонились небу и земле, предкам, а затем друг другу. В одночасье сона перестала играть, факелы погасли. Дядя Ямао понял, что люди уже зашли в дом, церемония закончилась, и потянул Гуйшэна на кухню, попутно предостерегая людей с факелами от пожара. На кухне носильщики открывали конверты из красной бумаги и считали деньги, по очереди наливали горячую воду в тазы для мытья ног, обсуждали, что произошло часом ранее, когда они несли паланкин через ручей, и как лавочник Ду растерянно улыбался, когда забирали невесту. Еще обсуждали, что лавочник и его помощник, должно быть, до смерти напились, чтобы не думать о том, как плохо девушке в первую брачную ночь. Дядя Ямао налил всем еще вина, накрыл стол, и только когда десяток, а то и больше молодых парней расселись за столом, они обнаружили, что Гуйшэн исчез.

В полночь, когда У-лаое, лежа в обнимку с новобрачной на резной кровати под батистовым пологом, уже видел сны, все собаки в поместье вдруг бешено залаяли. Дядя Ямао встал посмотреть, что происходит, и увидел на небе красное зарево — где-то вдалеке начался пожар. Прикинув направление и расстояние, он понял, что это у ручья. Вскоре в поместье, запыхавшись, прибежали люди и передали новость — горели лавка у моста и дом Гуйшэна. Удивительно, что огонь запылал в двух местах одновременно, но подробности никто не знал.

Дядя Ямао поспешил на пожар. Сначала он отправился к мосту, там огонь бушевал так яростно, что загорелись даже лиственные деревья у моста. Подойти было невозможно, оставалось только смотреть на происходящее издалека. Пока не было известно, погибли ли лавочник Ду и Лайцзы в огне или выбрались наружу. Затем он побежал туда, где жил Гуйшэн. Подойдя к охваченному пламенем дому, он увидел толпу людей, которые собрались посмотреть на пожар, Гуйшэна они не видели. Никто не мог сказать, сгорел ли он заживо или сбежал. Ямао схватил длинный бамбуковый шест, сунул его в огонь и поводил им из стороны в сторону, но не смог определить, есть ли кто в огне. В глубине души он понимал, в чем причина пожара и откуда взялся огонь. Возвращаясь в поместье, на полпути он столкнулся с У-лаое и его молодой женой. Пятый Господин спросил:

— Кто-нибудь сгорел?

Дядя Ямао, запинаясь, пробормотал:

— Это судьба, Пятый Господин, судьба.

Обернувшись и посмотрев на плачущую Цзиньфэн, он про себя сказал: «Ну, девочка, вернешься, бери веревку да вешайся, чего реветь-то?»

Люди все бежали посмотреть на пожар.

1937 г.

НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ИСТОРИИ

перевод Е. Б. Бодотько

ЛУНЧЖУ

Предисловие

Это короткое предисловие, которое я написал в день своего рождения, — мое скромное подношение тем, кто даровал мне жизнь, — матери моего отца, матери моего деда, а также всем ныне живущим родственникам.

Во мне течет здоровая кровь вашего народа, но половину из прожитых мною двадцати семи лет поглотил город. Городская жизнь отравила меня ядом лицемерия и нерешительности, возникших как результат деградации моральных принципов даодэ. Все лучшие человеческие качества: пылкость чувств, смелость, искренность, — бесследно исчезли. Я больше не вправе говорить, что принадлежу к вашему народу.

Искренность, смелость и пылкость чувств я унаследовал от вас, благодаря кровному родству. Но сегодня эти качества, присущие мне от рождения и предопределявшие то, кем я должен был стать, целиком и полностью утрачены. Жизнь в ее сиянии осталась для меня далеко в прошлом.

Происходящее вокруг нередко огорчает меня, вызывает чувство подавленности. Я не могу верить тому, что меня окружает, но мне не хватает уверенности в собственных силах.

Печаль не отпускает меня ни днем, ни ночью. Ею пронизана вся моя прошлая и будущая жизнь, она неотделима от меня, как плоть неотделима от костей. Ты, наследник рода Байэр, живший сто лет назад, в другую эпоху — твой славный век, твоя наполненная кровью и слезами жизнь могли бы пробудить отклик в сердце человека, растоптанного современным обществом. Почему же так слабы импульсы, идущие от вас, мои далекие предки? Почему, думая о вас, описывая вас, я по-прежнему чувствую себя эмоционально опустошенным, неспособным выйти из состояния вселенской тоски?

О человеке по имени Лунчжу [62]

Этот прекрасный молодой мужчина принадлежал роду Байэр племени мяо. Казалось, будто его отец и мать в свое время были причастны к созданию статуи Аполлона, а затем по этой модели слепили и собственного ребенка. Лунчжу, сыну старейшины рода, исполнилось семнадцать лет, и он был самым красивым из всех красавцев. Этот юноша был красив и здоров, как лев, мягок и стеснителен, как ягненок. Он служил всем образцом для подражания. Авторитет, сила, слава — все было при нем. Любое сравнение оборачивалось в его пользу. Добродетелями он был наделен так же щедро, как и красотой. Похоже, небеса помогали ему больше, чем обычным людям.

62

Букв. «драконья кровь» (дракон + киноварь) или «императорский красный».

При одном упоминании о внешности Лунчжу у людей возникало чувство собственной неполноценности. Даже шаман, который обычно был равнодушен к удачам и неудачам других людей, испытал чувство зависти, когда увидел, что его собственный нос не идет ни в какое сравнение с носом Лунчжу. Взыгравшая в шамане ревность привела его к мысли о том, чтобы взять нож и воткнуть Лунчжу прямо в нос. Вот какая коварная идея, противоречащая воле неба, зародилась у шамана, однако сила красоты сумела умиротворить и его.

Люди рода Байэр, а также родов Упо, Лоло, Хуана и Чанцзяо говорили, что Лунчжу вырос настоящим красавцем, что он сияет, как солнце, и свеж, как цветок. Слишком многие говорили так, и их бесконечная лесть только раздражала Лунчжу. Преимущества, связанные с обладанием красивой наружностью, заключаются не в том, что тебе льстят, — они прежде всего должны укреплять твое положение в обществе. А если замечательная внешность не пробуждает в женщинах сильных чувств, то она и вовсе ни к чему. Лунчжу ходил на берег и, глядя на отражение в воде, убеждался в своей красоте; еще время от времени смотрелся в бронзовое зеркало и видел, что в людских похвалах нет преувеличений. И что ему дала его красота? Лунчжу в глазах женщин не соответствовал образу идеального мужа, поэтому, как ни странно, его внешность не увеличивала, а, напротив, ограничивала его шансы на успех у них.