Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

При въезде в район Бака (которое русский поэтический ум охотно сопоставляет с собакой, иными рифмами не избалованной) приходится притормозить, поскольку место пересечения с проезжей дорогой специально перегорожено барьерчиками, чтобы мы не вылетали с разгону на пешеходный переход. Зато дальше — примерно пятикилометровый свободный от машин участок. Сперва я проезжаю небольшой островок с тренажерами, где почти всегда днем сидит и курит на лавочке хмурый джентльмен в спортивном костюме, потом — длинный забор, из-за которого ранней весной несколько недель подряд раздается пленительное пение лягушек, дальних потомков тех, что некогда наказывали фараона: там в глубине жилого квартала прячется маленький прудик в японском стиле. Дальше следует быть начеку: слева стоит непромокаемый шкаф с книгами для буккроссинга, и ошалелые книголюбы (славная порода, к одному из подвидов которой я и сам принадлежу) порой тянутся к нему, не глядя по сторонам. Вообще, здесь, особенно набрав скорость, расслабляться никак нельзя: тут полно бродячих кошек, у которых по утрам пик активности: они шныряют между помойками, птичьими гнездами, муниципальными фонтанчиками и оставленными доброхотами мисками с сухим кормом и тоже способны, выскочив внезапно на дорожку, довести велосипедиста до сердечного приступа.

Дальше я еду по краю арабской деревни. Эта — из самых мирных, но отцы города, чтобы вывести ее жителей из чрезмерно расслабленного состояния, некоторое время назад привязались к здешней мечети, сочтя, что она нарушает какой-то древний местный закон. Мечеть было постановлено снести, аборигены ожидаемо взбодрились, но в результате сошлись на компромиссе: она осталась на месте, но с купола ободрали все золото — так она и торчит из-за забора обидной серой полусферой. Дальше, проехав под мостом скоростного шоссе, я выезжаю к огромному и, кажется, никогда не используемому стадиону. Потом — мудреная система светофоров, на которой в общей сложности можно потерять минут десять, а то и больше. После чего, наконец, вырываюсь из города: велодорожка приводит к Иерусалимскому библейскому зоопарку и там иссякает, но она уже, по сути, и не нужна — остается проехаться по его исполинской парковке, уворачиваясь от редких машин, — и вот, наконец, последний автомобильный круг, знаменующий городскую черту. Тут можно, воспользовавшись велосипедным тоннелем, проехать под горой и встать на одну из двух трасс, ведущих через Иудейские горы к Эштаолю и Бет-Шемешу, но я больше люблю другую, грунтовую дорогу, прихотливо вьющуюся вдоль заброшенной железнодорожной линии. Она, конечно, значительно медленнее, после дождей она вся в лужах, там есть трудные, полностью каменные участки, в двух местах она пересекает реку, которую нужно переходить вброд, — но при этом она полностью безлюдна и чрезвычайно живописна.

Почти каждый раз, бывая тут, я встречаю разных зверей. Регулярно дорогу перебегают шакалы, которые почти не боятся людей: отойдя на двадцать-тридцать метров, зверь непременно оглянется и будет внимательно наблюдать. Ближе к реке держатся небольшие местные (вернее, завезенные) олени с рыжеватой шерстью и белым крупом. Часто попадаются нелетающие курочки или куропатки: забавные птицы размером с годовалого тетерева, разбегающиеся при виде велосипедиста. Один раз, проезжая вдоль непересыхающей реки Сорек, я спугнул огромного кабана-секача, который, хрустя подлеском, пересек мой путь и скрылся в непролазных зарослях карликового дуба. Из заведомо водящихся здесь зверей я никогда не встречал гиену и дикобраза, хотя следы последних в виде сброшенных игл попадаются в изобилии. Как правило, если я замечаю иголку, лежащую на земле, я останавливаюсь и кладу ее в велосипедную сумку, а дома ставлю в вазу: не то чтобы я думал, что по прошествии лет у меня соберется полный дикобраз, но что-то в этом занятии есть.

Проехав Библейский зоопарк, я повернул направо в гору по асфальтированной дорожке, автомобилям (за исключением егерей и патрульных) здесь ход закрыт. Дальше небольшой участок, где любят устраивать пикники — и где, увы, после каждых выходных остаются кучи мусора. Потом асфальтовая дорога, где вновь попадаются штатские машины, причем иногда это бывает довольно неудобно: уклон здесь очень приличный, так что я еду на самой маленькой передаче и скорость моя в гору — не больше семи-восьми километров в час. Дорожка узкая, и обогнать меня трудновато. Но и мне останавливаться, слезать с велосипеда и уходить с дороги не с руки. Так мы и едем: я изо всех сил кручу педали, а машина тащится сзади и гудит, гудит… Рано или поздно либо заканчивается подъем и мы спокойно разъезжаемся, либо одному из нас это надоедает. Значение клаксона в Израиле девальвировано: в Европе или России это последний аргумент перед неизбежным столкновением, а здесь — обычный способ коммуникации.

Потом я ненадолго выезжаю на широкую дорогу, ведущую к кибуцу Ора. Проезжаю мимо инжира, от которого я однажды отрезал веточку для укоренения и теперь она растет в нашем здешнем саду. Еще один подъем, ведущий вдоль забора таинственной фермы, где, судя по запаху, разводят каких-то животных, но совершенно безмолвных — ни разу я не слышал оттуда ни мычания, ни блеяния. И наконец долгожданный спуск — сначала по асфальту, а дальше, за поворотом, начинается грунтовка, в семь или восемь долгих изгибов опускающаяся метров на четыреста — к заброшенной железной дороге.

Здесь она идет вдоль ручья Призраков, причем называется он так и на иврите, и на арабском. Раньше в этих местах жили люди, хотя природа почти уничтожила следы их пребывания: так, несколько сложенных из камня полуразваленных стен, несколько старых-престарых, уже не плодоносящих олив, остатки древнего колодца… Но еще сильнее убеждают в этом собственные ощущения: чувство постоянного присутствия не враждебных и не дружелюбных, но очевидно заинтересованных невидимых наблюдателей. Сам этот ручей большую часть года представляет собой сухое каменистое русло, хотя под ним явно проходит что-то вроде подземной реки: зелень здесь пышная и не выгорает даже в самую лютую жару. Километров через десять эта сухая река впадает в полноводный и никогда не пересыхающий Сорек. Его полноводность, увы, рукотворна: в основном его питают сточные и технические воды — конечно, очищенные, но все равно запах его не спутаешь с ароматом лесного ручейка. Ближайшие несколько десятков километров железная дорога будет идти вдоль левого берега Сорека — и с другой его стороны вьется полузаброшенная грунтовка, которая, очевидно, использовалась при строительстве и обслуживании пути. Где-то посередине на ней еще в незапамятные времена обвалился мост, так что на машине там проехать никак нельзя, а вот на велосипеде или пройти пешком — запросто, только придется в одном месте неграциозно сползти вниз по бетонным обломкам и стащить велосипед за собой. Зимой там бывает грязно, но тоже не катастрофически — если, конечно, не падать, поскользнувшись на мокрых камнях. Немного не доезжая до этого провала, есть довольно коварный кусок пути: затяжной спуск по очень каменистому участку, заканчивающийся закрытым поворотом. После медленного педалирования на нем очень хочется разогнаться под горку, но делать это следует с умом, особенно если у вас такие же узкие, накатистые, но склонные к скольжению шины, как у меня — на нижних плоских выходах горных пород может сильно занести, и на большой скорости выправить велосипед перед входом в поворот вы не успеете. Один раз я здесь сильно приложился о камни, так, что несколько неловких минут думал даже, что серьезно повредил ногу, что было бы неприятно: ближайшее жилье километрах в пятнадцати, и ковылять к нему придется долго, а помощи ждать не от кого.

Но в тот раз, о котором идет речь, я вовремя сбросил скорость, чуть-чуть подправил траекторию задним тормозом и очень аккуратно вошел в поворот. Мне твердо помнилось, что в конце следующего прямика справа — большой коричневый валун. Он был и сейчас на месте, только от него во всю сторону разбегались дикобразы. Это поразило меня так, что я снова чуть не свалился — и только почти полностью остановившись, заметил, что на камне, почти полностью сливаясь с ним, сидит человек.

Это был старик из тех, что порой встречаются в Средиземноморье: чаще в Греции, реже в Испании. Невысокого роста, худощавый, загорелый до красно-каштанового цвета, седой, с глубокими морщинами. Кажется, они провяливаются на солнце до того, что никакая болезнь их не берет: ей просто негде угнездиться среди жил и костей, до стерильности продезинфицированных ультрафиолетом. Его живые маленькие глазки выглядывали из-под косматых бровей с явной укоризной. Он пробурчал мне что-то вопросительное на неизвестном мне языке: кажется, это был не иврит и, вероятно, не идиш. Я показал жестами, что не понимаю.

— А по-русски? — спросил он, живо поворачиваясь ко мне всем телом.

— По-русски пожалуйста, — отвечал я.

— Ну и ладненько. А то распугал мне тут зверков.

Странный был у него акцент, то есть не акцент даже, а какая-то особица речи, чрезмерная правильность, как бывает у tv-дикторов или у тех, кто преподает русский иностранцам.

— Ты сам-то здешний будешь?

Я начал объяснять, что провожу обычно в Израиле два-три зимних месяца, особенно тягостных в погодном смысле у меня на родине, но тут он меня перебил:

— Так ты в России живешь?

— Да.

— А где? Сто лет я там не был.

Глядя на его черты, я мог предположить, что это даже и не гипербола. Одет он, между прочим, тоже был как-то странно: что-то вроде монашеской рясы греческого покроя, но коротковатой, так что из-под нее торчали вполне мирские брюки и ботинки. Я отвечал, не вдаваясь в подробности.

— Ах, в Москве! — Он даже всплеснул руками от изумления и восторга. — Так стало быть наверняка знаешь Феодула Ивановича!

— Какого Феодула Ивановича?

— Да Непряхина же! — Он явно умилялся моей недогадливостью.

Здесь нотабене. Я вообще люблю чудаков всех мастей, и они, что называется, ко мне льнут. Мне хотелось бы думать, что и я сам, немного выбиваясь из общего ряда, притягиваю их к себе по принципу подобия, но, скорее всего, здесь сказывается глубинная российская всетерпимость к непохожему. Вероятно, тут что-то эволюционное: вряд ли смогли бы иначе в ограниченном пространстве относительно мирно существовать сотни наций и народностей: но, во всяком случае, много времени прожив за границей, я нигде не встречал такой — не декларативной, а имманентно присущей — приязни к иному, как у нас. В очень мягких выражениях я сообщил своему новому знакомому, что в Москве проживает не то тринадцать, не то двадцать миллионов человек, так что шансов, что один ее обитатель заведомо знает другого, практически нет.

— Эх да что ж ты такое говоришь, — живо отвечал он, — такие, как Феодул Иванович, рождаются один не то что на двадцать миллионов, а на сто миллионов или уж миллиард, да и то не в каждом поколении. Да ты что, шутишь со мною, что ли?

Взгляд его посуровел.

— Нет, нет, что вы. Я правда не знаю Феодула Ивановича, но, может быть, мне просто не повезло.

— Насчет не повезло — это ты в самую точку.

Он явно немного смягчился. Мне очень хотелось спросить его про дикобразов, но я не знал, как подступиться к вопросу. Впрочем, помолчав, он заговорил сам: