Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Тяжелый рок (уже в заголовке явления намекавший русской предсказательной омонимией на нешуточность ауспиций) зародился, как известно, где-то в британских и американских рабочих кварталах в те плосковатые годы нашей истории, когда голубоглазые комбайнеры еще бороздили бескрайние поля между Клайпедой и Херсоном под влюбленными взорами аллегорически полногрудых доярок. Чуть позже, когда поворотный круг истории приготовился сместить эти благостные декорации, явив на их месте дымящиеся руины, божественные звуки перенеслись чрез железный занавес и чуть выдыхающийся побег heavy metal rock’a оказался привит к нашему пустившемуся в рост дичку. Благодарение небесам, что в массе своей мы не знали английского языка и не мо-гли оценить сугубую незамысловатость текстов: русский школьник со своей врожденной волчьей серьезностью готов простить что угодно, кроме простоты (каламбур почти невольный). В первый и, вероятно, в последний раз за русскую историю музыка стала общим народным деланием, не насаждаемым сверху (заставку «Пионерской зорьки» знали поголовно, но кто стал бы крутить ее на проигрывателе), а проросшим из самой глубины национального духа. «Дай мне, на что опереться в моем разрушенном мире», — воскликнула юная душа. Ответом прозвучали первые аккорды тринадцатиминутной великолепной «Rime of The Ancient Mariner» группы «Iron Maiden», истинного гимна эпохи: да, мы (по крайней мере, в массе своей), и не слыхали в те годы о Кольридже, но дух культуры, который дышит где хочет, предпочел предстать перед первым послесоветским поколением именно в таком обличье.

На несколько лет музыкальные пристрастия сделались не просто главным, но единственным способом самоидентификации для лиц возрастом от двенадцати до двадцати: вопрос «что слушаешь» сменил сакраментальный, державшийся веками «с какого ты района», хотя неверный ответ по-прежнему грозил самыми плачевными последствиями. Английские названия, с трудом просачиваясь через не по возрасту огрубевшие носоглотки, служили шиболетом и охранной грамотой; новое явление Эвтерпы было обставлено эмблематически: ее служители носили длинные волосы, джинсовые или кожаные жилетки, металлические цепи и браслеты. В полном соответствии с учением покойного Иванова, зрители и слушатели сами вовлекались в оргиастическое действо — и по всему пространству исчезающей страны, хотя и с семидесятилетним опозданием расцвели-таки долгожданные фимелы и орхестры — школьные рок-группы, вплетающие свои голоса и мелодии во всенародный дионисийский хор.

Группа, собравшаяся, отыгравшая четыре концерта, процветшая и распавшаяся в средней школе № 4 города Энска состояла из пятерых участников. Никто из свидетелей их триумфа не догадался запечатлеть концерт, да хотя бы и репетицию, на кинопленку (о видео тогда не слыхивали). Если бы какой-нибудь досужий историк культуры задумал собрать десятилетия спустя свидетельства их существования, ему пришлось бы иметь дело с полусотней устных рассказов, чудом сохранившимися магнитофонными записями и несколькими чуть пожелтевшими от времени глянцевыми фотографиями. Одна из них и сейчас лежит передо мной. Снята она, очевидно, кем-то из родителей, а может быть, и учителей: по крайней мере, фотограф стоял в правом (если смотреть от двери актового зала) проходе: весь центр был занят «танцующим партером» — стулья были убраны, и старшеклассники, которых только и допустили на концерт, заходились там в особенной вакхической пляске, которая почти не изменилась за три тысячи лет, разве что виночерпиям приходилось соблюдать определенные меры предосторожности, чтобы не попасться в лапы отряженным смотреть за порядком физруку и военруку.

На фотоснимке с заваленным, как сказали бы десятилетие спустя, горизонтом (язык специально расставляет нам в назидание эти хронографические вешки) хорошо видны все пятеро: Аня Пихтина с микрофоном, воздевшая свободную руку в типично марианнском жесте (слащавая дрянь Делакруа непременно перепархивала из учебника на стену кабинета истории и обратно), Женя Хотиловский и Саня Нарышкин с двумя одинаковыми 650-ми «Уралами», синхронно наклонившиеся в подсмотренной где-то позе, отрешенно стоящий в стороне Юра Говоров с редчайшей, раздобытой на один концерт ереванской бас-гитарой «Крунк» и в глубине сцены, под громадным, склеенным из шести ватманских листов плакатом «Крылатый гость» (так называлась группа), еле видная из-за ударной установки миниатюрная Юля Сиротина, самозабвенно колотящая по том-тому: очевидно, снимок был сделан во время барабанного соло. После долгих экспериментов, во время одного из которых пришлось тушить загоревшийся занавес, опыты со сценическим дымом решено было отставить, так что фотография вышла неожиданно четкой для любительского аппарата тридцатилетней давности: видны не только малейшие детали сцены, но и тончайшие оттенки выражений лиц музыкантов: почти тождественная смесь тревоги, воодушевления, внимания и эндорфинового нутряного довольства, известного каждому, кто выступал со сцены перед многолюдным залом.

Через тридцать один год, четыре месяца и два дня после запечатленного концерта, последнего в истории группы, в кабинет Евгения Алексеевича Хотиловского, коммерческого директора рекламной компании «Грифон», вошел посетитель. Был он не просто невелик ростом, а как-то гармонически компактен, словно увеличенная до размеров некрупного человека реалистичная кукла, изображающая менеджера: короткая, хотя и в меру затейливая стрижка, аккуратная, явно вымеренная по миллиметрам, поросль на подбородке и щеках; пиджак с легкой свободомыслинкой, заключающейся в чуть более ярких полосках, чем позволил бы себе отправляющийся на заработки москов-ский негоциант, кожаная папка-портфель, пошитая, впрочем, из шкуры какого-то нетипичного существа, заполнявшего эволюционное зияние между крокодилом и страусом. Отличали визитера лишь ярко-красные губы, сильно выделявшиеся на бледноватом лице: хозяин кабинета подумал даже, не накрашены ли они (что его, как человека прогрессивных взглядов, конечно, ничуть бы не смутило), но уже минуту спустя, после ритуального рукопожатия, обмена визитными карточками («Мещанинов, ходатай по делам») и отвергнутого предложения кофе, детали внешности гостя померкли на фоне его речей.

Смотря прямо в глаза собеседнику, Мещанинов сообщил, что он представляет в России одно из подразделений крупнейшей транснациональной звукозаписывающей компании, возглавляя один из ее здешних проектов. Главное их изобретение, которое должно помочь в ближайшие годы «закрепиться на лидирующих позициях» (он так и сказал) — особенная компьютерная программа, склепанная здешними же умельцами, которая способна по одному-двум трекам предсказать будущее музыканта с математической точностью. Сочно ухмыльнувшись, Мещанинов пояснил, что речь идет, конечно, не об индивидуальном будущем, которое находится вне человеческой компетенции, так что спрогнозировать скорострельную грудную жабу программа не в силах, но вот определить «качество и количество будущей фанатской платежеспособной массы» (опять цитата) она может почти безукоризненно. По профессиональной привычке Хотиловский начинал уже прикидывать, каким образом его собственная компания может понадобиться в рекламе этой штуки, когда визитер озадачил его по-настоящему. Оказывается, отлаживая программу, разработчики последовательно скармливали ей с экспериментальной целью все музыкальные записи, до которых могли дотянуться. Почти всегда результаты были ожидаемыми: «Rolling Stones» и «Pink Floyd» получали по 96–98 баллов из ста возможных, «Undertones» и «Stooges» по 92–94, задним числом верифицируя стихийно сложившиеся иерархии. Нечто похожее повторилось и на отечественном материале, с тем только различием, что Хотиловский, помнивший с прежних еще времен недостижимые западные образцы, вовсе не следил за прихотливыми эволюциями русского рока и названия «Обнoженные нервы» и «Третья стража» ничего ему не говорили. Ради эксперимента в программу закладывали одну песню за другой, покуда не оказалось, что скопленная за последние несколько десятилетий фонотека близка к исчерпанию: тогда перешли к записям любительским, извлекая их сплошным тралением музыкальных кладовых профанного интернета. И тут, наконец, случилось давно и втайне ожидаемое чудо: обнаруженные на каких-то цифровых задворках записи концерта «Крылатого гостя» стабильно выдавали 97, 98 и даже 99 баллов, что было хотя и возможно теоретически, но на практике пока ни разу не случалось: как, вежливо усмехаясь, сообщил Мещанинов, эти значения зарезервированы для экстраординарных ситуаций. В связи с чем корпорация, которую имеет удовольствие представлять сегодняшний визитер, предлагала бывшим участникам квинтета собраться вновь и после серии репетиций записать студийный диск, которому, если программа не ошиблась, а ошибиться она не может (добавил он как бы в скобках) предстоит сделаться самым успешным музыкальным проектом наших дней.

«Бред какой-то», — подумал Хотиловский. «Конечно, вам это может показаться каким-то бредом», — улыбаясь подхватил Мещанинов. «Или разводка. — Или чем-то вроде мошенничества», — продолжал тот. «Но, думаю, — говорил он, опережая мысли собеседника, — у вас нет знакомых, склонных к такому тяжеловесному юмору, а мои полномочия вы сможете немедленно проверить парой телефонных звонков после того, как мы расстанемся. Что же касается того, что кое-что похожее вам встречалось в кино — как известно, вся культура строится вокруг двух десятков повторяющихся сюжетов. Позвольте же на прощание оставить…» С этими словами из птеродактилевого портфеля был извлечен готовый многостраничный контракт, мгновенно Хотиловского завороживший — не только юридической ладностью своего устройства (которую он оценил с первого взгляда), но и фантастической, невообразимой, беспрецедентной суммой, значащейся на второй странице и дополнительно подсвеченной желтым маркером. «Не смею вам мешать», — проговорил отрывисто ходатай по делам и немедленно исчез, притворив за собою дверь и оставив на память земляное дуновение парфюма.

Тем же вечером, брезгливо баюкая в руках щербатую чашку с крепко заваренным чаем, Хотиловский слушал рассуждения бывшей вокалистки Ани Пихтиной, с неприязнью узнавая в них отголосок своих же собственных сомнений. Мещанинов побывал у нее вчера и был принят на той же обшарпанной чертановской кухне и, вероятно, в окружении тех же беспрестанно орущих и бесперечь забегающих по разным надобностям неаккуратных детей. «Это все твои?» — спросил он с плохо скрываемым изумлением. Аня расхохоталась, на секунду сделавшись из полноватой тетки в затрапезе той же самой ангелического вида красоткой, что некогда стояла с микрофоном в руке перед темным рычащим залом, вглядываясь поверх голов в имеющее не состояться будущее. «Это внуки, дурачок». Заняв, наконец, выводок каким-то увлекательным делом и прикрыв кухонную дверь, она закурила и, выпуская дым в форточку, продолжала:

— Жизнь моя, как ты видишь, закончилась, не начавшись — муж, дочь, другой муж, вторая дочь, парализованная мать, свекр в деменции, сын, стирка, глажка, готовка, болезни, школа, вторая школа, музыкальная школа, опять готовка, опять болезни — и вот за тридцать секунд я тебе рассказала всю биографию, одна секунда — один год. Поэтому когда этот хмырь позвонил, я сперва решила, как, видимо, и ты, что это какой-то злодей. Ты заметил, что его нигде в сети нет? Но знаешь — мне, в общем, все равно, я согласилась. Как сказала Красная Шапочка волку, чего мне бояться — денег у меня нет, а трахаться я люблю… Боже, да он краснеет! Он смущается, Господи! Тебе пятьдесят или все еще семнадцать?

— Так и на чем вы договорились?

— Через неделю мы все соберемся в Энске, если ему удастся всех наших найти и уболтать. Он снял там студию — прикинь, студия в Энске. Ты давно там был последний раз?

— Лет тридцать назад. У меня никого там не осталось. А ты?

— Да примерно тогда же. Приезжала потом на похороны и просто, походить по городу. Там все переделали, я пошла по Сосновой, вышла не туда, ну и все.

— Так и что со студией?

— Все инструменты, причем на выбор — хотим антикварные, как привыкли, но можно и новые. Звукорежиссер. Вся обслуга. Жить в новой гостинице, у каждого свой люкс. Не торопясь репетируем, сыгрываемся, спокойно пишем.

— А про остальных ты что-нибудь знаешь?

— Саня, кажется, в Израиле. Про Юльку кое-что слышала, но, наверное, лучше она сама тебе расскажет, если все срастется (Хотиловский про себя отметил, как изменился ее голос).

— А про Юру ты ему сказала?

— Да, наверное, он и сам должен знать.

Юрий Парфенович Говоров, бас-гитарист и второй вокалист «Крылатого гостя», меланхолик, застенчивый заика, обладатель диковинных талантов в несмешивающихся областях, второразрядник по шахматам, выучивший по учебнику древнеисландский, чтобы читать саги в оригинале, насмерть разбился на мотоцикле в первую послешкольную осень: улетел с дороги, когда его красную «Яву» занесло на ярко-желтых, с редкими вкраплениями оранжевых мокрых кленовых листьях, усыпавших u-образный поворот пригородного шоссе. Никого из бывших одноклассников в эти дни в городе не было: он единственный из них не поехал поступать ни в Воронеж, ни в Москву, ни в Ленинград, сразу целясь то ли в Стэнфорд, то ли в Сорбонну, что по таинственному его расчету требовало года или два сосредоточенных домашних занятий — в результате разношерстная толпа, собравшаяся на похороны, зияла отсутствием ближайших его друзей. Эта же дымящая неловкостью пустота облекала его имя и во время нескольких последующих встреч отставных участников распавшейся группы — думали они сходить на кладбище, зайти к безутешным родителям, предлагал даже кто-то спилить клен, невольного убийцу, но все это было унесено током времени, так и не собравшись воплотиться.