Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы
Шрифт:
Между тем первым знакомым лицом, встретившимся путешественникам в некогда родном городе, оказался именно Юра: постаревший и даже как будто слегка усохший, обзаведшийся старившими его очками с дымчатыми стеклами, но при этом несомненно и недвусмысленно живой. Долгая дорога, как это часто бывает, настроила бывших одноклассников на легкомысленно-скептический лад, чему способствовали и бизнес-класс, и по лимузину для каждого, чтобы везти их в аэропорт. Хотиловский, втайне опасавшийся обнаружить в лаунже кого-нибудь из деловых партнеров и быть вынужденным представлять ему Анну (которую тревожное воображение заранее обрядило в кофту с люрексом), выдохнул про себя, увидев, что время рассчитано впритык, и они, встретившись в особенной маленькой комнатке где-то в малодоступной утробе «Шереметьева», сразу отправляются на посадку. Впрочем, спутница его, от нервов или высокомерия была одета скромно и держала себя с таким холодным достоинством, что Хотиловский сперва устыдился своих предчувствий, а потом даже подосадовал, как будто, обманув его худшие ожидания, она чем-то его подвела. Приветственные бокалы шампанского
Есть странное ощущение (для которого в языке цюрихских психоаналитиков наверняка существует слово из семи слогов), с которым человек осматривает город, куда он вернулся после долгого отсутствия. Если пробиться к центру этой эмоции сквозь все напластования чувств, окажется, что больше всего он встревожен тем, что без него жизнь шла своим чередом — как бедолага, заигравшийся в прятки, вдруг обнаруживает, что товарищи, забыв его искать, лакомятся праздничным ужином. Город Энск за тридцать лет изменился так, словно отцы города решили для простоты снести неровные ряды потрепанных лачуг (не пощадив мемориальную избу бондаря Гончара, где испустил свой скверный дух местночтимый большевик, сраженный кулацкой пулей) и отстроить все на том же месте заново: тянулись нарядные трех-четырехэтажные домики, окаймленные аллеями пирамидальных тополей, посверкивал огнями немалый молл, за которым горбился, весь из стекла и бетона, современный отель, добавивший в названии сухое «inn» к милому, еще чуть не вогульскому имени реки, протекавшей через Энск. Встречавший их лимузин, младший брат московских, ведомый безмолвным шофером в ермолке с торчащей из-под нее седой косицей, прошелестел шинами к главному входу, откуда выпархивал уже некто расторопный, сообщавший на ходу, что номера приготовлены и господин Мещанинов изволил распорядиться, чтобы погода стояла превосходная (тут два замечания, очевидно, от усердия слиплись) и что сам он будет позже, а покамест их уже дожидаются и…
Подготовленные всеми событиями предшествующих дней, шедшими в разрез с обыденностью, они даже не слишком удивились, увидев, как человек, которого они мысленно похоронили тридцать лет назад, идет им навстречу, как бы немного смущаясь, но при этом и внутренне бравируя своим смущением. «Юра?» «Он самый. Ты почти не изменилась», — солгал он, потянувшись к Анне и целуя воздух в сантиметре от ее щеки, после чего обменялся рукопожатием с Женей. «Давно ждешь?» «Да с утра здесь стою». Школярская шутка, вме-сто того чтобы разрядить сгустившуюся тяжесть, дополнительно ее выпятила. Хотиловский, профессиональный переговорщик, перебирал в уме возможные темы, вычеркивая одну за другой: невозможно, немыслимо было спросить у того, которого считали погибшим, кем он работает или есть ли у него семья, тем более что первая из этих тем в его собственном исполнении отдавала бы хвастовством, а вторая пораженчеством. Анна тоже молчала, переводя взгляд с одного на другого и как будто что-то прикидывая. «Очень молодо выглядишь, — сказала она Юре как будто с вызовом. — Может быть, вы вообще не стареете?» Хотиловский сглотнул ком, вставший в горле. «Музыка продлевает жизнь», — усмехнулся Говоров, как будто не поняв, что она имеет в виду. «Взгляните хоть на Мика Джаггера. Я, кстати, успел посмотреть, что за инструменты приготовил для нас благодетель, вы не поверите, ребята, там такой Стратокастер…»
Оценить инструменты они смогли лишь следующим утром, отправившись на первую репетицию. На этот раз к ним присоединилась прилетевшая ночью Юля Сиротина, с которой Аня немедленно сцепилась. Юля, постаревшая и пополневшая, была одета в длинное черное мешковатое платье и черный же платок, полностью закрывавший ее волосы: от этого ее круглое, изжелта-бледное, безбровое лицо казалось почти пергаментным.
— Ты что, по ходу монашкой стала? — спросила ее Анна насмешливо, перегнувшись к ней через сидевшего между ними Хотиловского (они втроем устроились на заднем сиденье).
— Нет, пока только послушницей, — кротко отвечала та. — Ангельский чин нужно заслужить.
— И как же ты его заслуживаешь?
Та промолчала.
— Нет, ну в самом деле, — продолжала Анна, заводясь оттого, что с ней явно не хотят спорить, — в школе ты скромницей-то не была, а чего это с тобой потом сделалось?
— Девочки не ссорьтесь, — вдруг подал голос шофер, оборачиваясь к ним. — Анька, ты чего разлаялась, оставь ее в покое.
— Шурка! — Аня, сидевшая прямо за ним, полезла к Нарышкину обниматься, так что машина тревожно вильнула. — А я вчера еще, когда ты вез нас с самолета, подумала — какая-то рожа знакомая.
— Да врешь ты все, никто из вас меня не узнал. А я все сижу и думаю, когда вы про меня вспомните.
— Я сразу узнал, — вежливо сказал Юра, сидевший спереди, — но не хотел портить вам сюрприз.
— На фоне главного сюрприза, который устроил нам этот поц, все остальные как-то не канают.
Нарышкин вел машину, поглядывая в зеркало заднего вида на бывших одноклассников и продолжая рассуждать:
— Чем он, интересно, вас всех зацепил? Меня, понятно, деньгами: при моей зарплате от таких предложений не отказываются. Да я даже и попробовал немного покапризничать, так меня начальник вызвал и сообщил, что с такого-то числа у меня не то отпуск, не то командировка — в общем, поступаю в полное распоряжение этого товарища. И вот, как говорится, мы здесь, герои детских сказок. А тебя, Юль? Или надо к тебе обращаться «сестра Юлия»?
— Нет, сестры не надо. Мы, когда постриг принимаем,
то меняем имя, но пока просто Юля. Чем меня зацепил? Меня ничем, я, конечно, отказалась сразу. И еще раз отказалась. А на третий он пообещал Ильинской обители, где я живу, новый паломнический корпус и полный ремонт — всего, от дорожек до главного храма. Могилки поправить. Источник расчистить. (Она не то всхлипнула, не то усмехнулась.) Вот и пришлось в мир вернуться.Мир продолжал поворачиваться к ним своей наилучшей стороной, будто пытаясь понравиться: за городским театром, выкрашенным такой ядовито-желтой краской, что на ум приходили то ли Бедлам, то ли яичница, обнаружился флигелек, в котором размещалась репетиционная база и звукозаписывающая студия: очевидно музы, напуганные русскими просторами, старались держаться кучно. Там все было готово к их визиту: распорядитель, звукорежиссер, несколько техников, поглядывавших в их сторону с недоуменно-заинтересованным видом. И сам Мещанинов, аффектированно всех приветствовавший и немедленно над ними захлопотавший, словно чернобородая наседка над пятью цыплятами-переростками: подтягивал ремни у гитар, куда-то бегал за запасными барабанными палочками, перхал в микрофон, проговаривая «раз-два-три» и вообще так перевозбудился, что кто-то неучтиво посоветовал ему посидеть и выпить водички, а не в свое дело не соваться.
Вопреки непроговоренным опасениям оказалось, что тридцатилетнее отсутствие практики почти не сказалось на них: Хотиловский, едва взяв гитару в руки, выдал затейливое соло; Нарышкин, пустившийся было в воспоминания, как за отсутствием медиатора играл никелевым гривенником и как Анна Федотовна, покойная классная руководительница пожертвовала ему железный рубль, простодушно полагая, что от этого музыка сделается вдесятеро краше, легко ему подыграл… По общему согласию решили покамест ничего не писать, а лишь вспоминать тексты и мелодии, разогреваться, пытаться сыгрываться…
Так прошло несколько дней. Поутру, позавтракав в гостинице, они садились в предоставленную им машину и ехали в знакомый флигелек. Почти всегда у входа их встречали старичок со старушкой, как будто сошедшие с картины кого-нибудь из передвижников: в первый раз Юра, на минуту к ним отошедший, сообщил, что родители боятся оставлять его надолго с тех пор как… тут он замялся, но друзьям объяснения и не требовались. Играли хорошо, кажется, даже лучше, чем в школе: голос Анны, например, не утратив ни выразительности, ни феноменального диапазона, приобрел особенную легкую хрипотцу, заставлявшую Мещанинова экстатически закатывать глаза и беззвучно аплодировать. Женя и Саша идеально синхронизировали свои партии, так что, стоя рядом, напоминали какое-то четырехлапое чудовище с двумя гитарами — до того были слажены все их движения. Юра, в школьные годы вечно довольствовавшийся чужими, выклянченными на пару часов инструментами, буквально влюбился в новенькую свою бас-гитару вплоть до того, что перед тем, как убрать ее на ночь в особливый чехол, полировал ее специальной бархоткой под дружелюбные подтрунивания друзей, ждавших его, чтобы ехать в гостиницу. И даже благочестивая барабанщица, которая, несмотря на жару, так и не сменила свое монашеское одеяние на что-нибудь более подходящее, явно вошла во вкус: миниатюрная, раскрасневшаяся, с выбивающейся из-под платка прядью, закусив нижнюю губу, она вела свою партию с такой виртуозной изобретательностью, что даже преисполненные поначалу скепсиса сотрудники студии снимали крупным планом на свои мобильные телефоны, как все убыстряющиеся головки ее палочек сливаются вдруг в дрожащее марево.
В тот день все происходило как обычно, если не считать моросящего дождика: выехали вовремя, добрались почти без пробок; Юра на секунду отлучился к маме с папой, стоявшими под одним цветастым зонтом с надписью «Кипр-33» и сразу вернулся, пока остальные ждали его под навесом у входа. Внутри же, в студии, все было иначе: гулял сквозняк, сильно пахло лекарствами и отчего-то кислым дымом. Старший менеджер, отклеив не сходившую прежде с уст угодливую улыбку, сообщил, что Мещанинов, ежедневно приходивший за полчаса до приезда музыкантов, сегодня утром почувствовал себя дурно и был увезен на скорой с сердечным приступом. Впрочем, добавил он, студия оплачена еще на неделю, так что…
— И что будем делать? — спросила Аня, оглядывая друзей.
— Во-первых, мы можем посвятить ему нашу первую песню, — рассудительно отвечал Юра.
Звериный человек
В то утро я ехал на велосипеде из Иерусалима в Модиин. Обычно я предпринимаю подобные походы раз в неделю-две: выхожу из дома ранним утром и проезжаю семьдесят — сто километров, чтобы успеть сесть на обратную электричку до комендантского часа: с трех до семи велосипеды в поезда не пускают. Маршрут начинается недалеко от бывшего железнодорожного вокзала, откуда еще двадцать лет назад отправлялись поезда в Тель-Авив. Потом проложили новую линию, вокзал переехал в дальний конец улицы Яффо, а старое здание, простояв несколько лет заброшенным, получило новую жизнь: сейчас здесь работают несколько ресторанов, продуктовый магазин, ларьки с уличной едой. Днем здесь обычно полно народу. Отсюда начинается главная иерусалимская велодорожка, проложенная параллельно сделавшимся ненужными железнодорожным путям благодаря щедрости какого-то американского благодетеля: его имя запечатлено на памятном камне, но я его забыл. Опять же, днем здесь на велосипеде особенно не разгонишься: во всем мире, за исключением нескольких европейских городов, где велосипедисты оказались доминирующим видом, дорожку оккупируют все, кому она отчего-то кажется удобнее: пешеходы, подростки на роликах, мамаши с колясками. Но ранним утром, пока все они (может быть, за исключением младенцев) еще спят, можно использовать ее по прямому назначению, как следует прибавив скорость, тем более что идет она немного под уклон.