Сопромат

С каждой раздачей Умрихин отчетливее представлял расклад сил за столом. Он не смотрел в лица своих новых противников, пытаясь угадать малейшие движения век, рта, носа и ушей, чтобы распознать, какие карты пришли и какие карты со стола помогают собрать сильную комбинацию. Все это только отвлекало и могло увести далеко в логические джунгли. Он видел только руки, которые у каждого сейчас светились силой. У Зека – ярким красным, как и у Офисного, который до последнего кидался в бой – Зек был опытным и агрессивным, а Офисный взбаломошным и нахальным, поэтому ждать от них можно было все что угодно. У Простака и Конторского руки светились желтым – они были поосторожнее, и если что, их можно было добить жестким блефом, когда на руках будет всего лишь мусор, типа пятерок или четверок. У Пижонистого руки светились зеленоватым – но это не значило, что на него не стоило обращать внимания, он играл только с хорошими картами, и в какой-то момент мог позволить себе поблефовать.

Умрихин давно уяснил главное правило покера – играть на противодействии. Если за столом играют агрессивно, как сейчас, он должен играть правильно и биться только с сильными картами на руках.

Этим он и занимался последние лет десять.

Странным образом, покер уютно укладывался в схемы, которые предлагала жизнь, и уже при первом знакомстве с простейшими принципами раздачи, розыгрыша и набора комбинаций казалось, что эту игру могли создать только мудрые и насмешливые жрецы. Весь ход игры был основан на трех переменных: самом игроке, людях, сидящих вокруг, и на неведомой силе, которая распоряжалась раскладом карт на руках и на столе. Вся эта единая тройственная система как в калейдоскопе могла создавать абсолютно разные, многоцветные модели бытия. Едва уловимый поворот мысли или настроения, малейшее изменение силы карт и предполагаемых вероятностей могло привести к трагедии для одних и к счастью для одного. Можно было бросаться в крайности: полностью довериться силе случайностей, плыть по течению и выигрывать с самыми слабыми картами или проиграть с изначальной парой тузов на руках; взять весь ход игры в свои руки, давить-давить-давить, повышая ставки, кричать ими о своей суперсиле и, подавив чужую волю, выиграть с слабыми картами или проиграть с сильными, не устояв перед теми, кто поплыл по течению случайных чисел. Единственная невозможная модель – играть по правилам, установленными другими игроками за столом. В этом случае исход был один – сброс карт и постепенный проигрыш всего на обязательных ставках.

Одним из самых важных условий было умение скрыть характер своей игры от остальных участников. Как только Зэк, Простак или Пижонистый просекали, что перед ними правильный игрок, нужно было резко менять тактику и разыгрывать средние карты, идти на полублеф и быть готовым блефовать, когда в банке скапливалась солидная гора фишек. При средних способностях к просчитыванию выгодных действий это Умрихину удавалось лучше всех общажных. Из-за этой его текучести – о да, говорил он, у меня и почерк непостоянный – с ним играть опасались. Как только у противников складывался четкий умрихинский образ, он тут же разбивался вдребезги, и они чувствовали себя обманутыми. То ли от игры, то ли и правда это было давно заложено вместе с невнятным почерком, но это его непостоянство раздражало окружающих и в жизни. Со слабыми он был сильным, с лидерами был ведомым, но в один день он менялся и со слабым вдруг превращался в его зеркальное отражение, поддакивал, улыбался в нужных местах и больше слушал, соглашаясь со всем, что слышал. С лидером превращался вдруг в антилидера, обсмеивая его в глаза и за глаза, нарываясь на открытый конфликт. Так постепенно отдалялись институтские знакомые, которые могли стать закадычными друзьями. И сейчас, с каждым новым розыгрышем в памяти как выдвижные ящички с библиотечными карточками возникали сцены из прошлой студенческой жизни: две семерки на руках, долгая игра на сильных картах уже должна была вогнать в привычный темп его противников – память перебирает карточки, запечатлевшие его первого соседа по комнате, – Вася, кажется, его звали – деловитого фаната чистоты, претендовавшего на положение хозяина комнаты, и с первых же дней, пока обживались, Умрихин молча подчинился установленным Васей порядкам – в комнату баб не водить, водку не распивать, холодильник в порядке очереди пополнять; и все шло своим чередом, пока вдруг к концу учебного года Умрихин не переиначил свод комнатных законов и, напирая на собственное право равноправного хозяина, стал баб приводить и собирать в комнате большие компании. Он резко поднял ставку, тем самым дав понять остальным, что на руки пришла карта не меньше королей или тузов. Офисный привычно ставку поддержал, а Зек, на секунду замешкав, сбросил, Простак и Пижонистый поддержали, Конторсий самоустранился. На столе открылись – двойка, дама и девятка, и тогда он снова повысил ставку, уже прокричав, что положение его только усилилось, и тогда уже Простак скромно вышел, а Пижонистый продолжал сопротивляться и поддержал. После четвертой и пятой – две шестерки, Умрихин выкатил половину банка, тысячу долларов, и заставил Пижонистого сбросить свои карты. А Вася тогда сходил к коменданту и попросил их расселить.

После двух часов игры он пополнил свои фишки всего лишь на пять тысяч, что было совсем ничего, потому что он уже настроился утраивать свои фишки, к тому же в рюкзаке еще лежали пять тысяч, не брошенные в розрыгрыш.

Игра шла механически, как движения маятника: проигрыш-отыгрыш, наступление и отступление, и, отступая, он следовал железному правилу терять меньше, чем заработал при наступлении.

Левое полушарие мозга было целиком сосредоточено на игре, а правое, словно ревнуя, оборачивало просчитанные действия в образы из прошлого. После сотой – двухсотой? – раздачи память оживила Таню, с которой так ничего и не вышло, и он пошел эксперимент – дал той истории возможность продолжиться в воображении и за столом. На руки пришли две дамы, что было очень неплохо, учитывая сброс Офисного, вялое повышение Зека, поддержки Простака, Пижонистого и Конторского. Таня, третий курс, почти год как они «вместе», и он раздумывает, не жениться ли на ней, а что, красивая, немного толстоватая, но это дело поправимое, вернее, исправимое, только не дает покоя ее эгоизм и какое-то простоватое стремление к внешним проявлениям взаимоотношений – принуждение к подаркам, словам любви, а перед траханьем обустройству романтики под свечи и музыку ее любимой томной и темной Шаде; он считал, что все это выглядит пошловато и говорит только о недалекости его подруги, и он бы покончил с этими сюсюканьями уже через неделю после первого с ней секса, но подтачивала гордость – самую красивую телку отхватил, может, все-таки решиться и жениться. И вместо резкого повышения ставки, чтобы покончить с медленным розыгрышем, прояснить, у кого собраны сильные карты, он пускает все на самотек, поддерживает ставку Зека. И он представляет, как они женятся, может быть, он бросает институт и идет работать, чтобы заработать на платья, духи и съем квартиры – мля, что за хрень – и она любит выходить в компании, и он как пристяжной следует по ее велению и злится на ее флирт с другими мужиками, ревнует, его выворачивает от ее блядского смеха. Карты на стол пришли крупные – туз, десятка и валет. Он пропустил ход, делая вид, что он идет на полублеф с плохими картами. Зек оживился и кинул в банк пятьсот баксов, Простак поддержал в предвкушении куша, Пижонистый и Конторский сбросили. И теряя интерес к ней, он толкает ее на измены – извини, милый, но я же тебя не возбуждаю, и он бесится, не находит себе места, проклинает тот день, когда повелся на дурацкиий понт, который уже не производил никакого эффекта за стенами института. Он резко повышает ставку – бросает тысячу долларов, но уже поздно, те двое, по ходу, уже словили сильные карты со стола, настроились на тройку, стрит или флеш. Не все так просто – Таня сообщает, что она уже на третьем месяце, не хотела говорить – вот влип, пойди еще докажи, что не от него, ну, хорошо, пусть рожает, поживем-увидим. Приходит еще одна десятка, открыв кому-то надежду на флеш или уже пришлась ко двору – на столе из пяти карт три лежат червовые. Уходи, придурок, беги куда подальше, но он ждет чего-то, может быть, что ребенок настроит их жизнь на новый лад и счастья будет полон дом? А вдруг придет еще одна дама, и у него будет фулл-хаус! Он кидает трусливые сто долларов, Зек поднимает до пятисот, Простак сбрасывает. И в голове опять звенит этот ненавистный смех – счастья полные штаны. И он дрожащей рукой посылает четыреста баксов в уже чужой банк. Конечно же приходит червовая двойка, и на сморщенном желтом лице Зека появляется первая за все раздачи улыбка, на которую накладывается танин смех, переходящий в истерику. Тысяча долларов Зека, любовно уложенная в банк, идет лесом, и Умрихин сбрасывает карты.

Таня вышла замуж год назад за какого-то наивного пацана, только-только, окончившего эмгэу, родила и уехала с ним в Анкару.

XXII

Подвал почти опустел, Люся спала в кресле за пустым столом с замершей рулеткой, молчаливая жизнь еще колебалась на покерном дворике – люди вставали, сгребали свои фишки и уходили, а самые стойкие как ртутные шарики стекались к центральному столу, который подогревала ровная игра Умрихина и построенный им квартал десятиэтажных высоток из фишек – всего двадцать с учетом тех десяти тысяч долларов, с которыми они пришел.

По тому, что его начинало клонить в сон, он понял, что время уже около пяти утра. Теперь игра превратилась и в соревнование по выносливости.

Подсевшие за стол игроки быстро сдавались, видя что Умрихин настроен идти до конца. Шансов у него уже не будет. Как только он встанет из-за стола с намерением сесть за него завтра или в другой день, он превратится в одного из них, потеряв главное преимущество – быть варваром, который без зазрения совести грабит богатые поселения. Поэтому действовать нужно было сейчас.

С каждым выбывшим игра набирала скорость. И, в конце концов, он оказался один на один с Пижонистым. Руки его уже светились не зеленым, а красным – он больше рисковал и шел на блеф, и в банке его собралось на пять тысяч больше умрихинского комплекса – тридцать тысяч.

Пижонистый так и снял свои темные очки. Уставшие от бесконечного мелькания карт и фишек глаза Умрихина искажали его черты, очки превратились в темные глазницы, а его надменная улыбка растягивалась в смертельную улыбку голого черепа.

Пижонистый прекрасно изучил его стиль игры, умело распознавал полублеф и перекрывал высокие ставки, уворачивался и уходил вовремя, как только на руках Умрихина появлялись сильные карты. Каждый из них отлично понимал, что оба они тянут время, передвигая горы фишек туда-сюда, и что кто-то должен, наконец, пойти на верную гибель – сделать олл-ин, чтобы сорвать весь банк и воскреснуть.

Что бы поставить все фишки, нужно найти самый благоприятный момент, рассчитать вероятности выпадения комбинаций, которые сложатся по мере раздачи карт на стол, и полностью отдаться воле случая. Хотя, что можно было назвать волей случая в этой ситуации? Сила случайностей потому и не постижима, что всегда, в одно мгновение, обращается в закономерность. Если он проиграет, значит вся его предыдущая играя вела к этому провалу, и станет совсем не важно насколько успешно он играл и считал. Если выиграет, значит то, что он напился в курьерской, приехал сюда в беспамятстве и сел именно за этот стол, выстроится в закономерную последовательность успешных действий.

Все попытки подбить свои шансы и хоть как-то повлиять на выпадение нужного результата были только самообманом. С каждой новой картой на столе все предыдущие расчеты сгорали, и приходилось заново оценивать ситуацию, чтобы решиться уже – идти или не идти ва-банк. Когда все пять карт выложены на стол, нет смысла ставить все фишки, потому что случайности, которые могли произойти, уже стали закономерностями, и все противостояние смертельных ставок превращалось в тупую угадайку. Сколько ты готов заплатить, чтобы узнать, что твоя картина мира оказалась правдивой. И что значит «правдивой», поди разберись.

Умрихин решил выйти из правил.

Он раздал карты.

Пижонистый по традиции сложил ладони над своей парой и отогнул краешки карт, чтобы посмотреть значения в уголках. Подумав, он бросил в банк пять фишек.

Умрихин и не собирался смотреть на свои карты, они остались нетронутыми и лежали картинками вниз. Это могли быть два короля, или тройка-десятка – все, что угодно. Самым сведущим из них двоих был Пижонистый, который по своим картам знал, какие две карты Умрихин точно не получил, и мог примерно прикинуть уровень силы нетронутой пары по сравнению со своей.

Умрихин аккуратно обхватил все столбики своих фишек и выдвинул их в центр стола. Он посмотрел в темные стекла очков Пижонистого, который с угасающей улыбкой на лице застыл от такой неожиданности. В отражении стекол Умрихин увидел одинаковых, уменьшенных раз в пятьдесят, своих двух двойников. У него никогда не было чувства, что он сделал неправильный выбор, как бывает после чего-то постыдного, когда затылок вдруг становится ледяным и подкашиваются коленки. Да и как последний шанс сделать осознанный шаг в жизнь, он тоже не воспринимал женитьбу, мучительными вопросами не задавался. Все шло по накатанной, как будто кто-то заранее расписал сценарий, а он так легко вжился в роль, что и забыл совсем о том, что он актер. Однажды только ему напомнили, о том, что все это по-настоящему. Была уже поздняя осень. Утром он встретил отца и мать, которые приехали из городка на генеральное знакомство с родителями Ольги, совместное обсуждение предстоящей свадьбы и покупки квартиры. Они сели втроем в пустой вагон электрички. Мать задавала привычные вопросы о работе, хозяйке съемной квартиры, рассказывала истории про знакомых, но он сразу заметил тревогу в ее глазах, как будто он был перед ней пьяный, а она из деликатности и любви старалась сделать вид, будто ничего страшного в этом пьяном его состоянии нет. Наконец, она не выдержала и спросила неожиданно – «Ты хорошо подумал?» И он, конечно, сразу понял ее вопрос, и на мгновение пробежали мысли о том, что – вот она черта, которая отделяет его от чего-то неизбежного и непоправимого, как будто только сейчас у него была возможность сорвать стоп-кран этой вонючей электрички, выпрыгнуть в сырые подмосковные кусты и скрыться от позора собственной легкомысленности. Но он кивнул и сказал – «Да», как будто и не могло быть другого ответа, и всю оставшуюся дорогу они молчали, глядя в окно сквозь ломаные ручейки, которые текли по грязному стеклу.