Сопромат
Шрифт:
Разбившись на группки, до поры до времени не сообщающиеся между собой, они были сильными и готовыми на все. Вот те сосредоточенные типы из Отряда-88 – по ним сейчас и не скажешь, что белые шнурки вязать негде. Выделывались друг перед другом, красовались на фоне размозжённых голов безымянных таджиков, скрепляя узкое сообщество посвященных чужой кровью. Или эти притихшие молодые ветераны, покоцанные ненужной войной, выходившие на разборки со зверями в свои районные кафешки. Или эти диссиденты, переброшенные из шестидесятых туристических годов, разбивавшие морды богохульникам на всяких митингах и диспутах. И теперь, наконец-то объединившись в большую реальную силу, они превратились в мышей, внимавшим заученным, тысячу раз обмусоленным речам.
– …в
Речь Шлема подхватил Ярцев, на котором лежала задача координации боевых отрядов. Он смотрел в коленки окруживших его людей, изредка только посматривая на Шлема. Руки его перебирали и рвали травинки.
– Некоторые виды зверья воспользовались моментом и слабостью прогнившей верхушки, чтобы в очередной раз напакостить русским людям. Скажу больше, чтобы запугать Россию. Все мы прекрасно знаем, кто подрывает наши дома и кто открыто объявил нам войну. Поначалу, мы могли строить только предположения, кто это мог быть? Власть? Очередные попытки доказать свою нужность простым забитым людям? Если это так, то на фоне самоуничтожения власти, мы были в самой благоприятной ситуации. Но теперь очевидно…
Карабин развернул Даренковский листок, пробежался глазами по списку фамилий и усмехнулся. В первых рядах стояли Шлем и Ярцев, за ними Колышев и Будкин… Он выцеплял глазами из этой однообразной толпы тех лидеров, которые не упоминались в списке, пытаясь прочитать по лицам их отношение к тому, что прямо сейчас на их глазах сливается решительное выступление по всем фронтам, которое планировалось целых полгода, а по сути всю их сознательную жизнь в движении. Бесполезно. Все умело скрывали эмоции, хрен поймешь, что у них на уме.
Карабин, скрывшись от кружка говорунов за спиной Сенкевича, смотрел в небо. Он уже не сомневался, что и Сенкевич выступит в поддержку – его фамилия тоже была в списке. Из центра доносились голоса – Колышева? Будкина? Было уже глубоко побоку. Все стало вдруг простым и понятным – и почему не задержали сразу после убийства адвоката, и почему отпустили сразу, не допросив и не даже на раскалывая по приколу для поддержания формы. Перегруппировывались, консультировались, очухивались.
– .мы видим сейчас, что до воров на верху наконец-то дошло, что живут они в России, среди русского народа, и единственная возможность остаться в живых – стать на колени перед русским народом…
– …на текущий момент мы должны расставить четкие приоритеты. Что важнее – сохранность России, на которую покушается завоеватель, или власть национального движения. Очевидно, что на первом месте – Россия. Без России нет русских…
– … наши объединенные силы должны быть брошены на патрулирование улиц и… вытеснение нелегальных мигрантов…
– …возможно, среди наших соратников, и здесь и в регионах возникнет недоверие. Начнутся вот эти вот разговоры – продались фейсам, что запугали и прочее. Так вот, каждый выводы делает сам. Регионов эти жуткие разрушения пока не коснулись. Но они обязательно начнутся, если мы поддадимся на провокации определенного зверья, и мы знаем, откуда это зверье подпитывается. Сейчас самое время укрепить наше единство в конкретных скоординированных действиях по обеспечению русского щита.
– …от себя добавлю, что там реально ссут. Многие из вас уже заметили, что отношение к нашим соратникам резко изменилось в последние месяцы. По всем данным планируется масштабная амнистия по двести восемьдесят второй. Они понимают, что реальная, неподкупная сила – это не фээсбэ и не омон. Это мы!
– …из конкретных шагов. В самое ближайшее время обсуждаем и организуем отряды самообороны, это будет первая объединенная национальная гвардия…
Когда заговорил Сенкевич, Карабин встал,
отряхнул джинсы от налипших травинок и пошел в сторону выхода.Карабин шел медленно, стараясь выровнять дыхание, чтобы унять пульсирующую в висках кровь. И с каждым шагом он ощущал, как внутри разливается чистейшая ненависть к этим запуганным людям, уже навсегда загнавшим себя в страх и окончательно обжившимся со своим унижением. Затравленный взгляд, и глаза, как будто готовые брызнуть праведными слезами; дрожь в голосе и постоянный самоконтроль, доведенный до какого-то исступления, в словах и в текстах на долбаных форумах; ублюдочный гипертрофированный восторг и радость от очередного приведенного в исполнение приговора, радость от того, что не ты, а кто-то вместо тебя взял на себя тяжелый груз и превратился в изгоя в мире, где все твои идеологические оправдания никого и никогда не ебут; вынужденные и отработанные до полного автоматизма лицемерные попытки отмазать виноватых перед обществом, создавая кому-то липовое алиби – мало кто из палачей, сталкиваясь с реальной статьей, признается в содеянном открыто и честно, и утешение типа, соратники знают, а это главное, уже не канают, потому что когда палач откинется, соратников уже и след простынет, увязнуть в житейском болоте, сопьются или будут, хихикая, рассказывать своим детям о своем националистическом приключении как об утреннике в детском саду; и опять слова-слова-слова и игры в кошки-мышки, переполненные подпольной романтикой.
Шагая мимо ухоженных беседок, фонтанчиков и клеток с потрепанными животными, Карабин вдруг понял, как, оказывается, он все это ненавидел и в тех, кто собрался сейчас на поляне, и, ясное дело, в себе.
Никакого адвоката он так и не убил, хотя все в движении были уверены – две пули, в сердце и голову, выпустил именно он. Он в тот день ходил за ним как приклеенный по осенним лужам и высматривал, где удобнее выстрелить. Запланированное место, которое адвокат обычно проходил – от дома до парковки в мертвой зоне между оградами детского сада и спортивной площадки – где все можно было сделать, не боясь попасть на камеры, размыло дождем, и жертва пошла в обход, мимо супермаркета. И как ни пытался он разбудить в себе ненависть к этому сутулому человеку, ничего не выходило, только руки дрожали от страха. И, когда вечером возле редакции газеты он все-таки собрался с духом, прибавил шаг, чтобы поравняться с ним, и даже достал из-за пазухи пистолет, он увидел, как откуда-то справа, из-за мусорных баков, возник тот высокий тип с натянутым на глаза капюшоном, быстро пошел на пересечение, выстрелил на ходу два раза в адвоката, как будто навесил ему на руки две тяжелые сумки и также быстро перешел на другую сторону улицу, тут же свернув в ближайший переулок. А адвокат под тяжестью тела рухнул набок.
Тот палач так и не проявил себя. Карабин все время чувствовал, что фальшивая его заслуга в один прекрасный день обернется против него, когда истина наконец вскроется. Хотя всем он говорил, что стрелял не он – каждый все-таки считал за честь понимающе и уважительно улыбнуться в ответ.
Сейчас он вдруг вспомнил, как Даренко в ангаре намекнул ему про убийство, и в голове, будто бы в миг просветлевшей от этого ухода, выстрелило – Даренко знал, кто на сам деле был палачом.
Карабин остановился у ворот пансионата, глубоко вдохнул, выдохнул шумно, как будто хотел освободиться от последних остатков всего того, с чем он жил последние десять лет.
Ему было хорошо, он наполнялся свежей силой.
Он повернулся, чтобы посмотреть на оставленные земли.
То, что он увидел, его совсем не удивило, как будто так и должно было быть по какому-то неведомому закону распределения и притяжения сил. Одна часть силы поселилась внутри, другая стояла прямо перед ним: человек двадцать из тех, кого он видел на поляне. Молчаливые и злые смотрели на него, и со стороны могло показаться, что они собираются его разорвать на части.
Карабин развернул Даренковский листок и стал зачитывать вслух фамилии: