Сопромат

Дата свадьбы была определена продавцами квартиры. На том генеральном семейном совете было решено, что к моменту покупки квартиры они должны были быть мужем и женой, чтобы в случае чего квартира была в статусе совместно нажитого имущества.

Пижонистый сбросил карты, то ли испугавшись такого поворота, то ли вычислив, что его карты бессильны против безрассудности Умрихина.

Пижонистый раздал карты.

Умрихин снова, не посмотрев на свои карты, выкатил в центр все свои фишки. Пижонистый побарабанил пальцами по столу и сделал то же самое, не подглядев за своим раскладом.

А потом была свадьба на окраине городка.

Он был в черном костюме, который надевал единственный раз на выпускном, а Ольга в простом белом платье, которое совсем не шло ей к лицу – ей вообще не шло белое. Фату заменила проволочная диадема с пластмассовыми розочками, что особенно их веселило.

И тогда он удивился своей уверенности и той легкости, с которой принимал вынужденные обряды, поздравления и роль главного виновника всей этой свадебной суеты. Свадьба проходила в пост, да и он с Ольгой не хотели доставлять лишних хлопот, поэтому разухабистого веселья и не предполагалось, решили отметить дома с родственниками и самыми близкими знакомыми семьи. Тогда он не замечал, а сейчас он видел отчетливо, как отводили взгляды, будто бы от стыда, близкие матери – подруги, сестры и братья, – которые уже имели с ней долгие беседы накануне свадьбы. Судя по всему и вид невесты – явно чужая, себе на уме, – и недоделанное действо ставило их в какое-то неловкое положение, будто бы их принудили поприсутствовать на обязательной, для галочки, лекции по борьбе с пожаром – надо значит надо. И этот его ненормальный смех был похож на насмешку и рождал в головах гостей еще большее недоумение от всего происходящего.

Пижонистый положил на стол пять карт разом, и произнес сдавленным от переизбытка адреналина голосом – Вскрываем?

Время растянуло свой ход.

И сейчас он не мог ответить на вопрос, что это было – безумное раздолбайство, ежедневный многоразовый секс, который вызвал помутнение мозга или все-таки искренняя любовь, тайно управлявшая их судьбой. Почему ему было так спокойно и даже весело. Может быть, от того, что он не придавал должного значения всем этим условностям, которым подчинялись остальные. И те возможности измены, от которых он так просто отказывался, это как раз следствие его отстранения от давних коренных законов, высеченных задолго до библейских времен. Ведь не отказывал же он себе в изменах только потому, что прилюдно давал клятву и самим фактом женитьбы брал обязательства хранить верность. И не потому, что ему хотелось быть лучше в собственных глазах, а значит точно так же признавая условности. Конечно, с фактом договора с определенной женщиной, это связано не было.

Так, так, так, почему же я не изменял до того случая – думал он, улыбаясь, как будто старался обхитрить самого себя, зайти с тыла и обнаружить противника в беззащитности. И чем ближе он подбирался тем все отчетливее прояснялось, что он просто захлопнулся, боясь приблизить к себе чужого человека. Пусть и на несколько часов, войти в чужой поток жизни и изменить ход чужой судьбы

Сила случайностей проявила себя по полной программе. Не успел Умрихин поднять руку, чтобы вскрыть свои карты, как почувствовал удар в левый висок. Уже лежа на полу, по ту сторону стола он увидел Пижонистого, которого придавила нога в высокой берце. Умрихин увидел, что скрывалось под его слетевшими очками, – большой вставной глаз, устремленный куда-то в потолок и второй, мельтешащий живой. Изо рта Пижонистого потекла струйка крови, сверху, со стола, посыпались фишки.

Руки Умрихина были намертво сцеплены за спиной стальными наручниками, сверху покрикивали – лежать, лежать, сука, не рыпаться.

XXIII

Сенкевич ткнул Карабина в плечо.

– Ну, чего загрустил-то?

Улыбался открыто. С последней встречи и двух недель не прошло, а Карабин смотрел на него, как будто год не видел. Загар откуда-то появился – вроде бы попрощались на том, что все эти дни он будет обитать на конспиративной квартире. На балконе что ли загорал…

Главный сход откладывался сначала на завтра, потом на два дня, потом на три, причин, конечно же, никто не знал, и сейчас все координаторы кругов были напряжены.

На измене.

У кого-то схрон оружия прожигал землю, кто-то, как Сенкевич, скрывался на окраинах и ждал заветной команды от связных, а кто-то сам от себя скрывался и целыми днями лежал в обшарпанной комнате, плюя в потолок и потеряв всякую надежду на то, что главное дело жизни вот-вот подвернется. Масяня этому кому-то с расколотого монитора читала одухотворенные сообщения с форумов, переполненные пафосом и скрытым истинным, понятным только посвященным, смыслом; раз в два часа подносила чай и жалобно по-собачьи смотрела на своего Бина.

Все это было не к добру. Станкевич сам повторял, что чем меньше монологов с самим с собой, тем дело успешнее, надо, говорил, брать быка за рога и не рассусоливать.

– Ну, все путем? – таяла улыбка Сенкевича.

Карабин кивнул:

– Меня тут загребли недавно.

– Знаю-знаю, – проговорил Сенкевич, озабоченно вглядываясь в людей, подходивших к поляне, на которой должна была пройти встреча.

Место сбора объявили за пять часов до начала – за это время нужно было кровь из носу добраться до пансиона под Звенигородом. Такси – не проблема, по приезду пара молодцов у ворот пансионата расплачивались с водилами. Кого-то, кто жил по соседству, подбирали соратники на своих колесах, заранее кинув клич в закрытом форуме.

На полянке собралось уже человек тридцать, из которых Карабин узнал не больше десяти. Знакомые и не знакомые с одинаковыми хмурыми лицами подходили к ним двоим и здоровались за руку, парни из Русского союза, раскачанные, бритые под ноль, норовили приобнять и похлопать по спине. Бывшие вояки из Фронта освобождения, все как один, пузатые бугаи в камуфляже, только кивали на всякий случай и спешили к своей автономной кучке, которая образовалась возле холодных закопченных мангалов – самые активные из них пытались организовать стрельбище из пневматики. Великороссов можно было опознать по всклоченным бородкам и тощим интеллигентским лицам – прямо туристы из черно-белых фотографий, которые хранились в альбоме отца Карабина.

Подошли Самсонов, Толстых и Колюшкин – свои из Унии, молчаливые как сычи. От волнения они разминали кулаки, как будто собиралась ввязаться в драку.

– Сейчас, Шлем подкатит, Ярцев, и начнём уже, – сказал Сенкевич. – Ну, чего вы такие в напряге-то все?

– Да ссыкотно как-то, – ухмыльнулся Снегирев, и впятером рассмеялись дружно.

Расположились прямо на траве, образовав круг. В центре восседали главные от четырех организаций движения.

– Ну чего, все вроде в сборе, начнем потихоньку, – начал Шлем.

Он говорил спокойно и обстоятельно, пытаясь обозначить себя как первого среди равных. Эта его снисходительная рассудительность и поглаживание рыжей бороды всегда бесила Карабина, с того самого первого дня, когда он еще школьником пришел на первое собрание Русского союза.

Шлем говорил все то же самое, что и лет десять назад – самоопределение русской нации, права на власть и главных задачах русского движения. Проговаривал всю ту жеваную-пережеванную кашу из пресных формулировок, которые по его мнению должны были объединить всех этих людей, поклонявшихся разным богам и кучковавшихся под разными флагами.

Когда Карабин выходил из Союза, он удостоился приватного разговора со Шлемом. Карабин тогда высказал все, что думал об этих его общих речах, о том, что тот боялся даже при самых близких говорить четко и прямо, будто вокруг развешаны уши эшников. О том, что все недомолвки и осторожные слова только вгоняют чистых и искренних людей, завороженных русской идей, в подполье неопределенности и страха.

Карабин осмотрел сидящих в этом аномальном кружке цвета нации.

Сто глаз страха и безнадежности.