Спасите, мафия!

— А как же Вы? — растерянно пробормотала я.

— Переживу, — несколько напряженно ответил он, и я поморщилась, попытавшись всё же отстраниться, но была остановлена рукой комитетчика и его возмущенными словами: — Травоядное, сиди спокойно! Если я разрешил, значит, не упрямься.

Я тяжко вздохнула и, подумав: «Ну и фиг с тобой, сам нарвался», — прижалась спиной к груди господина «Я сам по себе, а на других мне начхать, до тех пор, пока мне не захочется закатать их в асфальт». Он едва различимо вздрогнул, а я расслабилась и попросту решила получать удовольствие от своего любимого занятия — прогулки верхом. Торнадо изредка недовольно всхрапывал, мерно ступая по сочной зеленой траве, облака лениво плыли по глубокому синему небосводу, ветер едва различимо играл моими волосами, а на моем плече весело чирикал Хибёрд. Накатили умиротворение и покой, тихая радость и абсолютная уверенность в том, что всё будет хорошо. Почему-то с людьми я всегда беспокоилась о каких-то мелочах и думала, что непременно скоро произойдет какая-либо пакость, но стоило лишь мне сесть в седло, как проблемы исчезали и появлялась уверенность в завтрашнем дне. Странно, что она появилась и в этот миг, учитывая наличие у меня за спиной молчаливого спутника, но похоже именно его позиция «меня здесь нет и не было — у вас просто глюк» сделала свое дело, и я не воспринимала его как излишний в данном пейзаже элемент. На мои губы сама собой выплыла довольная улыбка, отчаянно захотелось петь, и я, начхав на присутствие посторонних, негромко запела гимн Намимори. Ну а что? Одна из любимых песен ведь, да и наличие на плече ее оригинального исполнителя сделало свое дело. Хибёрд, радостно чирикнув, присоединился к моим завываниям, и мы с ним дуэтом от начала до конца воспроизвели всю песню.

— Спасибо, Хибёрд, ты такая добрая няша, — прошептала я и закрыла глаза.

Канарейка чирикнула и куда-то упорхнула. Я открыла глаза и проводила ее разочарованным взглядом, но тут над моей головой послышался голос забытого мною комитетчика, и я от неожиданности аж вздрогнула:

— Он вернется. Просто он не привык, что его хвалят посторонние.

— Хибёрд… стесняется? — опешила я и обернулась на своего спутника.

Хибари-сан смотрел на удалявшегося друга с тоской и пониманием, на губах его играла легкая печальная улыбка, и я почему-то тоже улыбнулась. Ответом меня не одарили, и я, вновь усевшись ровно и прижавшись затылком к плечу местного Дядя Степы, заявила:

— Я вообще не люблю петь при посторонних. Не перевариваю просто. Даже при сестрах не пою. Так что я его отлично понимаю.

— Травоядное, — усмехнулся водитель коняги, — ты хоть понимаешь, что я, вообще-то, твое пение уже второй раз слышу?

Я вновь обернулась и растерянно на него воззрилась. Зря я это сделала, ой, зря, потому как вид моего провожатого вверг меня в дичайший афиг. Явив миру невероятнейший ООС собственной личности, Хибари-сан беззвучно смеялся, глядя на меня чуть снисходительно и с примесью понимания, ехидства и даже веселья. Мама, роди меня обратно! Неужто я это увидела?!..

— Ой… — пробормотала я, вызвав у этого царевича-несмеяна новый приступ беззвучного смеха. Отсмеявшись, он бросил:

— Ты мне, фактически, сказала, что я для тебя со стенкой сливаюсь.

— Неправда! — возмутилась я до глубины души и собиралась было отстаивать собственную позицию, как вдруг углядела в его газах лукавый огонек и поняла, что усмешка его — не надменная, а ехидная, и потому, усмехнувшись точно так же, съязвила: — А знаете, стеночкой быть не так уж и плохо — удобно. Никто к тебе не пристает. Это просто высшая похвала для настоящего разведчика!

— Нет, — резко посерьезнев и всё так же не отводя от моих глаз взгляд, ставший вдруг настороженным и полным сомнения, ответил Хибари-сан. — Это знак доверия.

Я улыбнулась и кивнула. Можете считать меня полной идиоткой, но я была согласна с ним, потому что лично для меня спеть при посторонних — нонсенс, а Хибари-сана я хоть и опасалась, но доверяла ему, потому что чувствовала на уровне интуиции, что этот человек не способен ни предать, ни подставить, ни причинить боль чисто из прихоти или из корысти — только если ты сам нарвешься. В черных глазах Главы Дисциплинарного Комитета на миг промелькнуло облегчение, а затем взгляд его стал как обычно холодным и жестким, и он скомандовал:

— Смотри вперед, а то упадешь.

— Это вряд ли, — ответила я, но послушалась и уютно устроилась на луке седла, глядя на линию горизонта. — Я же с детства в седле.

— Ты всю жизнь жила на ферме? — ни с того ни с сего проявило интерес к жизни простого смертного наше божество дисциплины.

— Ага, — кивнула я. — Мы сюда переехали, как только Ленке шесть месяцев исполнилось, так что я не помню какого это — жить в городе. Здесь такой чистый свежий воздух, что как только я оказываюсь в том рассаднике выхлопных газов, мне дышать нечем. Так что для меня представить жизнь в городе просто невозможно. Хотя, наверное, ко всему можно привыкнуть.

— Человек вообще существо приспосабливаемое, — почему-то печально произнес мой сопровождающий.

— Это да, — кивнула я. — Помнится, когда мне тринадцать было, мы с Ленкой больше недели прожили в лесу. Сначала было дико неудобно, ну как же — без ванны, без электричества… А потом настолько привыкли, что ни о каких благах цивилизации и не вспоминали. Это так здорово: встаешь поутру, а вокруг — тишина, и никого нет, никто на тебя не орет… — я погрустнела, но отмахнулась от неприятных воспоминаний и вернулась к хорошим: — Воздух чистый и свежий, а рассвет такой яркий, что слепит глаза. Ночью кажется, что звезды можно достать, стоит лишь протянуть руку, а днем чувствуешь себя птицей и можешь бежать куда угодно, потому что свободен…

Повисла тишина. Я улыбалась своим воспоминаниям и прислушивалась к мерному сердцебиению своего спутника и шумному дыханию своего единственного Друга по имени Торнадо. Ветер стал более сильным, ощутимо похолодало, и я, поежившись, тихо спросила:

— Хибари-сан, Вам не холодно? У Вас волосы мокрые, да и вообще Вы только из воды…

— Почему ты такая?! — ни с того ни с сего сорвался он и вцепился в поводья обеими руками, яростно сверля меня полным раздражения взглядом.

— Какая? — опешила я, воззрившись на него снизу вверх, как средневековый рыцарь на пилотируемого робота.

— Такая… добрая! — рявкнул он. — Почему ты обо всех заботишься?! Тебе грубят, причиняют боль, а ты словно не замечаешь и продолжаешь помогать, улыбаться, да еще и заботиться! Кто ты? Мать Тереза? Монашка? Ты человек вообще?! Ты умеешь злиться?!

Я окончательно растерялась и почувствовала, как к горлу подступает ком. Всю жизнь мне говорили, что я должна заботиться о других, всю жизнь мне внушали, что я живу для того, чтобы помогать окружающим. И всегда всеми это воспринималось, как нечто само собой разумеющееся и необходимое, а вот теперь в один миг всё, что я умела, всё, чем жила, вдруг стало абсолютно ненужным, лишним и вызывало только неприятие и раздражение. Мне стало больно, дико больно, хотелось спрятаться в темный пустой угол и биться головой о стену, пока не потеряю сознание, и эта боль не исчезнет…

— Глупое травоядное, — донесся до моего слуха почему-то ничуть не злой шепот, и я почувствовала, что меня вдруг снова крепко обняли и прижали к груди, а Хибари-сан как-то странно-отрешенно и очень тихо сказал: — Люди всегда живут для себя. А ты живешь для других. Я такого никогда не встречал. Почему?

— А Вы? — еще тише спросила я, уставившись пустым взглядом на черный пиджак комитетчика. — Вы ведь тоже не для себя живете, а для Намимори. Вы готовы умереть ради города, Вы готовы уничтожить любого ради него. Это ли не полная самоотдача? Вы ведь не живете для себя.

— Меня таким сделали родители, — явно пересилив себя, произнес Хибари-сан едва слышно.

Я вздрогнула. В памяти всплыли его шрамы, и я поняла, что никто кроме тех, кому он позволил бы подойти, не мог их оставить, а это значило лишь одно…

— Вот и меня такой сделали родители, — прошептала я. — Но я не думаю, что это плохо — то, что я такая. Потому что я хоть кому-то, хоть когда-то могу помочь, а это уже плюс, разве нет?

— Не знаю. Для других плюс, а для тебя — минус, — пожал плечами он.