Спасите, мафия!

— Друзья, — улыбнулась я и шутканула: — И вообще, мы с тобой сила: ты всем хамишь, я их успокаиваю — чем не стратегия Шалиных по ведению бизнеса? А они сильные!

— Сравнила, тоже мне! — возмутился иллюзионист. — Это, по твоей логике, я на Вадима похож, как раздражитель? А если я оскорблюсь? Ты же вовек не расплатишься! И будешь всю свою жизнь мне перед сном «ананас» распутывать!

— А я не против иногда этим заниматься, — рассмеялась я. — Только не на ночь, а при встрече.

— Посмотрим, может, и одарю тебя такой возможностью, — туманно изрек Туман и, пихнув меня в бок, нагло заявил: — Всё, давай, освобождай мое жизненное пространство! Я спать ложусь.

— Ууу, баре почивать изволят-с, холопам у полатей не место! — протянула я и встала. — Пока, болезный! Сладких снов тебе!

— Лучше фруктовых, — хмыкнул Фей, ехидно на меня глядючи.

— Так ананас — трава, а травянистых снов желать — всё равно, что сказать: «Пойди, гашиш скури!» — заявила я и, показав Мукуро язык, умчала в коридор. Вслед мне донеслось: «А тебе о лошадях снов, я сегодня добрый», — и я с улыбкой на губах закрыла за собой дверь. Вот только щелчок замка мгновенно отрезвил меня. Тут же накатила тревога и чувство вины. Посиделки с Мукуро меня успокоили и отвлекли от тяжелых мыслей о судьбе Анны, погибшей этим вечером, а вот Кёя всё это время был один. Я знала, что ему это было необходимо, но легче мне от этого не становилось — хотелось подойти к нему и обнять, но я не решалась, боясь только ухудшить ситуацию. Я быстренько приняла душ и, чувствуя, что от нервотрепки начинаю просто задубевать, надела целых два черных свитера. Промаявшись в своей комнате еще минут пятнадцать, я всё же не выдержала и пошла к комитетчику.

Постучав в дверь с тигром, я застыла, нервно переминаясь с ноги на ногу, а услышав хмурое: «Заходи», — чуть ли не бегом вломилась в комнату. Кёя сидел на краю кровати, спиной ко мне, явно давно уже закончив обработку своих ран, и напряженно вглядывался в окно. Мне вдруг стало очень больно и тяжело на душе, но не от того, что произошло этим вечером, а от того, что больно было ему. Подойдя к мужчине, я села справа от него и тоже посмотрела в окно. Пушистые крупные белые хлопья бесшумно падали на замерзшую землю. Укрытые снегом деревья молчаливо смотрели на мир, замерший в безразличной ко всему и вся дреме. Часы на столе мерным тиканьем отмеряли секунды, а в воздухе звенела непривычная — напряженная, пугающая, давящая, а не родная и понятная — тишина. Я кусала губы и ловила взглядом белые снежинки, что неспешно кружили за окном. Сердце обливалось кровью, а в голове звенело лишь одно слово. «Прости». Я хотела извиниться — за всё. За то, что его втянули во всё это, за то, что он убил беззащитного человека, за то, что я всё же пришла сюда и нарушила его одиночество… Но я вдруг начала понимать, следя за безразличным, отчужденным снегом, что была не права. Холод может растопить лишь тепло, и если я и дальше буду оставлять его одного, лед вокруг его души никогда не растает. А значит, я должна быть рядом всегда — даже тогда, когда он пытается закрыться от мира в своем одиночестве… Я поняла, что больше не могу молчать. Не могу и не хочу. А потому эту жестокую, ледяную тишину всё же разбил на сотни осколков мой тихий голос, почему-то слившийся с не менее тихим голосом Кёи, и мы одновременно произнесли лишь одно слово. Слово, звеневшее раскаленными колоколами в наших душах.

— Прости.

Я вздрогнула и от неожиданности с силой прикусила губу, а в следующий миг поняла, что я и правда идиотка, и это одиночество ему уже не так нужно, не так важно и не так ценно. А я просто глупое существо, которое вместо того, чтобы довериться чувствам, пошло на поводу у своей абсолютно неадекватной логики. Мне вдруг стало плевать на всё — на то, что он подумает, на то, что скажет — я просто кинулась ему на шею и, крепко обняв, разрыдалась. По-бабьи, навзрыд, так, как много лет уже не плакала. Кёя прижал меня к себе и начал осторожно гладить по голове, зарываясь пальцами в мои волосы, а Хибёрд, сидевший на шкафу, зачирикал, словно пытаясь нас подбодрить. Не знаю, сколько времени я рыдала, отпуская всю свою боль и принимая всё свое счастье, забирая боль любимого человека и отдавая ему всю свою надежду на лучшее. Но постепенно слезы начали высыхать, всхлипы становились всё тише, а сердце мое начинало биться размереннее, сливаясь в ритме с сердцем моего жениха и вместе с ним успокаиваясь… Наконец, я всхлипнула последний раз и, отстранившись от комитетчика, начала тереть глаза ладонями.

— Платок возьми, — тихо, мягко и очень спокойно произнес Кёя.

— Нету, — пожаловалась я на судьбу-злодейку, обделившую меня тряпочкой, каким-то совсем уж детским тоном. Глава Дисциплинарного Комитета фыркнул и, достав из кармана пиджака, довольно сильно пострадавшего в бою, белый носовой платок, начал осторожными четкими движениями вытирать мою зареванную физиономию.

— Почему ты такой хороший? — прорвался на волю глупый вопрос, терзавший меня с того дня, как комитетчик отдал мне свой пиджак, чтобы согреть. Он удивленно посмотрел мне в глаза, а затем улыбнулся краешками губ и покачал головой.

— Только ты так думаешь.

— Неправда! — возмутилась я. — Еще Тсуна, Такеши… Да вся Вонгола! Ну, почти вся…

Я смутилась, вспомнив о том, что Мукуро-то как раз моего жениха не переваривал, хотя тоже являлся частью Вонголы, а комитетчик резко нахмурился и спросил, уводя разговор в болезненное русло:

— Поговорила с ним?

— Угу, — кивнула я, не отрывая взгляд от его глаз. — Не волнуйся, он ни на что не претендует. Просто хочет быть моим другом.

— Ты уверена? — мрачно спросил он.

— На все сто, — кивнула я. Секунду в глазах разведчика плескалось сомнение, а затем его сменила решительность, и он, улыбнувшись краешками губ, кивнул и потрепал меня по голове. Я улыбнулась и поняла, что самое приятное, что только может быть в жизни — это доверие дорогих тебе людей. А потому я просто наслаждалась этими секундами — секундами, полными веры, надежды и любви…

— Прости, что ушла, — наконец прошептала я, разрушая на этот раз уютную, теплую и такую родную тишину. — Я подумала, что ты хочешь побыть один.

Кёя нахмурился, но я взяла его за руку и пояснила:

— Прости. Я сама ведь раньше так поступала: чуть что — пряталась в раковину. Потому подумала, что тебе надо всё обдумать. Хотела дать тебе время, но всё равно пришла, потому что не могла не прийти… А всё это оказалось лишним. Не надо было оставлять тебя.

— Надо было, — поморщился комитетчик. — Но не из-за того, что я хотел побыть один, а потому что тебе надо было поговорить с этим… иллюзионистом! И выяснить всё. Иначе ты бы мучилась.

— Кёя, — хитро протянула я, улыбнувшись, — а кто мне там говорил, что надо быть эгоистичнее, а? Ну, и кто у нас добряк, заботящийся о другом больше, чем о себе?

В глазах разведчика промелькнуло возмущение, затем раздражение, а затем он фыркнул и сгреб меня в охапку, крепко прижав к себе.

— Пусти! Тебе ведь больно! — возмутилась я, пытаясь осторожно отстраниться.

— Кто-то что-то мне про заботу излишнюю говорил? — мелко отомстил Глава Дисциплинарного Комитета.

— Бяка, — фыркнула я и, прекратив попытки вырваться, уткнулась носом в его шею. — Моя бяка. Любимая.

— Хм, — вот, да — это самый любимый его ответ на такие слова. Просто потому, что такой уж он человек — молчаливый и искренне верящий, что поступки говорят больше, чем слова. Эх, жаль, что ему такое же задание, что и Рёхею не выпало! А хотя нет, не жаль. Потому что эти крепкие, но очень нежные объятия и впрямь говорят куда больше любых слов, даже самых дорогих и важных…

Не знаю, сколько времени мы сидели обнявшись и наслаждаясь покоем и осознанием того, что наконец-то сумели понять друг друга. Вот только он явно всё еще корил себя за смерть Анны, но тут уж я ничего поделать не могла. А точнее, могла, но не за одну секунду и не с одной беседы…

Наконец Кёя разрушил тишину, прошептав:

— Больше не уходи. Я эгоист.

— Не уйду, — улыбнулась я и подумала, что никакой он не эгоист — просто искусно маскируется.

— Я ведь видел всё это время, что то травоядное к тебе неравнодушно, — нехотя и явно с раздражением процедил комитетчик. — Но я тебе верил, потому ничего не предпринимал. Даже когда ты оставалась в его комнате одна. И я буду верить. Но будь осторожна.

— Буду, — покладисто согласилась я, подумав, что Мукуро никогда бы не сделал ничего такого, чего мне бы стоило опасаться, потому что всё же он был человеком чести, хоть и очень своеобразной, распространяющейся лишь на тех, кто ему дорог. «Избирательное рыцарство», право слово! Но Кёя в это никогда не поверит, а значит, не стоит и пытаться спорить с ним в этом вопросе. Время всё расставит по своим местам. И, возможно, когда-нибудь мне всё же удастся их помирить. Ненавязчиво и очень осторожно. Потому что они оба хорошие люди и не заслуживают того, чтобы жить с ненавистью в душе…