Спасите, мафия!

— Веришь ему? — фыркнул Глава Дисциплинарного Комитета, отлично меня понимавший.

— Верю, — кивнула я и добавила, говоря не о Мукуро, а о жизни в целом: — Но я не идиотка, Кёя, и никогда, ни при каких обстоятельствах не подставлюсь под удар, кем бы ни был противник. А если удар последует, драться буду до конца. Ты меня этому научил.

— Молодец, — похвалил меня глава разведки, явно довольный тем, что я решила сражаться не только за друзей, но и за саму себя. А затем он всё же нехотя добавил: — В облачной сфере он мне явно поддался. Правда, не сразу. Сначала боролся, потому что злился и ревновал, а потом пропустил очевидный удар. Это злило. Но из-за этого я понял, чего он добивался. А сказать не мог — враги бы услышали.

— И не надо было: я ему верила. Только вы умудрились друг друга покалечить! Мужчины, блин! Вечно всё кулаками решают, — последнюю фразу я сказала ворчливо и расстроенно, потому как, по сути, получалось, что Мукуро начал драться с Кёей не только из-за своего «гениального» шпионско-многоходового плана, но и из-за ревности, из-за желания выплеснуть обиду на более удачливого соперника.

— Не твоя вина, — хмыкнул глава разведки, потрепав меня по волосам. — Это было неизбежно.

— Я же говорю: мужики! — фыркнула я. — Упертые…

— Не так уж это и плохо. А драться за то, что тебе важно, правильно, — глубокомысленно изрек комитетчик, и я улыбнулась, подумав, что он абсолютно прав. Ведь, несмотря на то, что его раны болели, они были свидетельством того, что он боролся за то, что было дорого его сердцу. Не за то, что его научили любить, а за то, что он полюбил сам…

Я кивнула и начала осторожно перебирать черные шелковистые пряди его волос, а затем осторожно спросила:

— Кёя… Поговоришь со мной?

Глава CEDEF поморщился, понимая, что я хочу поговорить о том, что его вины в смерти Анны нет, но, поколебавшись, всё же кивнул. Я отстранилась от него, забралась на кровать с ногами, взбила подушки и стянула с матраса покрывало, на что мой герр Штирлиц лишь фыркнул (ну чем не ёжик, право слово?) и заполз на кровать, сев у изголовья. Я накрыла наши ноги покрывалом и осторожно взяла его за руку. Говорить, что это не его вина, смысла не было, ведь роковой удар нанес всё же он, а потому я тихо сказала:

— Я тебя не виню. Не вини и ты себя. Потому что ты заслужил прощение.

Кёя едва различимо вздрогнул и перевел на меня взгляд, полный боли и смутно различимой надежды, а я улыбнулась и сжала его руку. Прощение — это очень дорогая вещь, и порой, чтобы простить самого себя, человеку необходимо, чтобы его простил кто-то другой. Я не винила его и знала, что он заслужил покой, а потому тихо, но очень четко сказала:

— Я тебя прощаю.

В черных бездонных воронках промелькнуло облегчение, и я осторожно сжала ладонь комитетчика. Он сжал ее в ответ, и уголки его губ дрогнули, подарив мне слабую, но теплую, полную надежды улыбку. И я улыбнулась ему в ответ.

Мы разговаривали до самого отбоя, а точнее, говорила в основном я, а Кёя внимательно слушал и иногда вносил ремарки, но к десяти часам ему явно стало несколько легче, он уже не винил себя во всех смертных грехах и явно не считал, что он один во всем виноват и должен понести наказание за то, что убил беззащитного человека. А еще очень важно, что он не начал сходить с ума на тему: «Нет, теперь ты не должна быть со мной, потому то я предал собственные принципы», — и за это я была ему отдельно благодарна. Всё же несмотря на то, что все знают, что Хибари Кёя — очень и очень сильный человек, мало кто догадывается насколько он сильный, и я не о физических возможностях сейчас говорю…

В десять часов он отправил меня к себе, и, что удивительно, кошмары мне ночью не приснились. Дни потекли размеренно и спокойно, постепенно мне удалось вывести главу CEDEF из депрессии, но не «промыванием мозгов» и долгими одами о том, что он ни в чем не виноват, а ненавязчивыми беседами, заботой и вниманием. Что интересно, Кёя это оценил, хотя и не очень любил, когда я пыталась потихоря на него повлиять. Он правильно меня понял, и когда окончательно пришел в норму, даже сказал мне, что выбрал в жены самую заботливую девушку на свете, а от него ведь комплимента дождаться — как снега в июле на экваторе, но меня всё устраивало, потому что слова — вода, а любовь свою он показывал ненавязчивой заботой и вниманием. Так что тот факт, что он принял и понял мои поползновения направить его в русло прощения самого себя, безумно грел душу. Ведь он был главным человеком в моей жизни, человеком, которого я хотела поддерживать, что бы ни случилось. И то, что он эту поддержку принял, делало меня по настоящему счастливой…

К слову сказать, все мы решили принять предложение владыки Эмма и остаться с теми, кого любили, а Фран сказал Маше, что не уйдет от нее, и Вария ему как была до лампочки, так и осталась, а здесь — его дом. Я сначала недоумевала по поводу довольно странного выбора Марии, ведь со стороны они и впрямь смотрелись как брат с сестрой, но когда иллюзионист выписался из больницы, я пересмотрела свое мнение. С нами он обращался как прежде — язвил, хамил и вел себя как дитятко неразумное, однако как только рядом с ним оказывалась Маша, менялся до неузнаваемости и показывал ту часть свой души, что прятал ото всех, кроме нее — жесткую, сильную и безумно рано повзрослевшую. Это «дитятко» было на удивление мудрым и умело так разговаривать с моей сестрой, что она, вспыльчивая и резкая, незаметно для себя меняла мнение по раздражавшему ее вопросу и принимала сторону Франа. Я уже давно заметила за ним такую вот склонность к манипулированию Маришей, но раньше Фран с ней вел себя довольно отстраненно, и такое вот «промывание мозгов» устраивал редко (а может, просто мы об этом не знали, и они шифровались — тоже вариант). Но после выписки иллюзионист начал командовать моей сестрой даже при посторонних, ничуть нас не смущаясь, потому как, видимо, всё же понял, что никто ему в нос за такое поведение не даст, особенно сама Маша, всегда принимавшая к сведению все указульки Тумана Варии, поданные под соусом «ненавязчивого совета, которому невозможно не последовать». Короче говоря, парень и впрямь оказался Серым Кардиналом, прямо как я, только любящим впадать в длительное предкоматозное молчаливое состояние или троллить всех и вся, о чем я сказала Машке вечером его выписки. Маша прониклась — заявила: «Мне не жалко, он мне вреда не пожелает»… Ленка же от Принца не отказалась бы ни за какие коврижки, потому как обожала его до фанатизма, и ляпнула, что, фактически, это будет «жизнь после смерти», так что она начнет в новом мире всё с чистого листа и будет пытаться заботиться о Принце и капитане Варии, который должен был стать ее боссом.

Мир у Кёи с Мукуро, конечно же, не настал, но и открытых конфронтаций, доходящих до почесывания кулаков (ну, или тонфа с трезубцами) о челюсть противника, не происходило — непримиримые (надеюсь, только пока) враги ограничивались словесными баталиями, а точнее, Мукуро бросал язвительные замечания, а Кёя, резко мрачнея, высказывал Фею малюсенькую такую часть того, что о нем думал, потоптавшись этой «частью» по больным мозолям иллюзиониста. Но хоть оружие не призывали — уже плюс. Маша пообщалась с Джессо и сказала нам, что он гадость, но гадость хорошая, никогда не собиравшаяся нас предавать и устроившая весь этот спектакль с целью подобраться к Шалиным. Рёхей с Тсуной поправились довольно быстро, а вот Фран в стационаре несколько задержался — как сказал Мукуро, иллюзионисты (за исключением него, гениального, шикарного, непревзойденного и во всех отношениях уникального, а точнее, поправившегося по меркам фокусников до неприличия быстро) были довольно слабы физически, а потому и восстанавливались всегда очень долго. Но как только Фран всё же выписался из больницы, где Маша ежедневно его навещала, мы решили открыть портал…

====== 76) Волшебный пендель от друзей? Ну, раз от друзей, то... полетели! ======

«Кто сам хороший друг, тот имеет и хороших друзей». (Никколо Макиавелли)

POV Маши.

Дурдом «Ромашка» отдыхает! Эмма-Дай-О оказался не совсем уж злодеем, Шалины — ходячими трупаками, а я влюбилась в своего друга… Нет, это, конечно, лучше, чем влюбиться во врага, но не в том случае, когда ты его младшим братиком зовешь! Когда мы с Франом перед боем остались ночевать в одной комнате, он решил лечь на полу, а я съязвила: «Ой, да ладно, что ты мне сделаешь? Ложись в кровать!» Вот тогда-то до меня и дошло, что Фран — не маленький «обделенный гормонами» мальчик, коим я его всегда считала, а взрослый мужчина, потому что его мои слова явно разозлили, и он впечатал меня за плечи в шкаф, а затем, неотрывно глядя мне в глаза, прошипел не хуже кобры: «Я не ребенок. Я мужчина. И если ты этого не понимаешь…» Что «если» я не узнала, потому как он вдруг отпустил меня, сел на край кровати и закрыл лицо руками, а я, растерявшись, сверлила его полным непонимания взглядом и чувствовала, что что-то во мне ломается. Всё это время я думала, что полюбить Франа могла бы исключительно платонической любовью, потому что мы с ним всегда были на одной волне, прекрасно понимали друг друга, никогда серьезно не ссорились, прощали за всё, не раздумывая, да и вообще дышали в унисон. Он был словно моим продолжением, и я ощущала себя рядом с ним настолько уютно и спокойно, что наивно полагала, будто такой любовь не может быть ни в коем случае, и что в ней просто обязаны присутствовать страсть, ревность, бурные выяснения отношений и пылкие чувства. Фран же был мирным домашним очагом, к тому же я просто представить себе не могла, что поцелую это невинное, чистое, светлое создание. Я всегда, а точнее, уже очень долгое время знала, что Фран лишь притворяется эдаким ребенком, а на самом деле он давно повзрослел, если не постарел, и его язвительность — это средство атаки, а холодность — защиты, которые он использует, чтобы не подпустить к себе тех, кто может ранить его еще сильнее. Но он был очень мудр для своего возраста, и я понимала, что в душе ему далеко не семнадцать лет. Однако он каким-то непостижимым образом, наверное, благодаря этой своей системе защиты, умудрился сохранить часть души светлой, чистой и абсолютно невинной, и потому я, давно уже списавшая себя со счетов добрых и наивных людей, считала, что, по сравнению со мной, он просто маленький мальчик — не по тому, сколько он вынес в жизни, и не по тому, каков возраст его души, а по тому, насколько его душа подвержена коррозии — сколько в ней желчи, злости и низменных желаний. Я легко могла выпить, когда-то курила (к счастью, только табак — наркотики я никогда не пробовала), любила шумные компании и азартные игры, а вот Фран был тихим и домашним, и это сбило меня с панталыку, заставив думать, что всё же по сравнению со мной он еще ребенок, хоть и давно повзрослевший. А вот когда он сорвался, я поняла, что всё совсем не так, и я просто слепая идиотка.

Я подошла к парню, села напротив него на корточки и, поймав его ладони, тихо сказала:

— Прости.

— Ничего, — улыбнулся он, отводя взгляд, и, потрепав меня по волосам, не раздеваясь лег на кровать, отвернувшись от меня к окну.

Я была одета в спортивный костюм и тоже юркнула под одеяло, а когда проснулась, имела счастье лицезреть наимилейшую картину: «Спящий Фран, просыпающийся Фран, сонный Фран, не желающий вставать Фран». Пока мы валялись, и я делилась с ним своими треволнениями, он как-то очень тонко и ненавязчиво настроил меня на мысли о том, что мы просто не можем проиграть, и я подумала, что Фран — это кладезь мудрости, который и впрямь легко удерживает меня как от безумств, так и от лишней нервотрепки. Если честно, я пересмотрела свое отношение к нему и поняла, что всё это время мне не давало осознать собственные чувства мое же собственное заблуждение, и я подумала, что Фран был бы просто идеальным мужем, но отогнала эти мысли прочь. Просто потому, что не имела на них права: я ведь всё же называла его «братом» и взять эти слова назад не могла. Потому что боялась причинить ему боль.

Когда я увидела в лесу Маэстро и узнала, что он может умереть, у меня сердце в пятки ушло, но, что интересно, я не почувствовала того, что чувствовала к нему раньше. Только уважение, благодарность и желание быть его другом, но не более. Когда же Франа ранили, мир для меня словно исчез. Я видела только его бледное, окровавленное лицо и шрамы, испещрявшее безумно худое тело с выступавшими ребрами. Мне было так больно, как никогда прежде, и я поняла, что дороже этого мальчика с глазами старика у меня никого нет… Лена была права, когда говорила, что платоническая любовь — куда чище и куда сильнее любви, основанной на низменных страстях, я поняла это, когда осознала, что всё, что мне нужно — чтобы Фран был жив. Где он будет, с кем, и что произойдет со мной было не важно. Потому, когда Граф спросил, почувствовала бы я облечение, если бы он умер, а я осталась жива, я подумала: «Никогда. Я бы не смогла жить, зная, что умер». Нет, я бы не кинулась под поезд, но и жизнью мое существование уже назвать было бы нельзя — это я знала точно. А потому до меня, наконец, дошло, что то, что я испытывала к Франу, было далеко не сестринской или дружеской привязанностью — это было куда более глубокое и сильное чувство, которое я по собственной глупости считала слишком мирным и спокойным для того, чтобы назвать любовью.