Спасите, мафия!
Шрифт:
— Детектив желательно, — ни к селу ни к городу с ехидной лыбой ответила эта седая мерзость, умудренная жизненным опытом и умением манипулировать другими.
Я аж задохнулась от возмущения и не знала, что ответить — просто стояла с открытым ртом, выбирая эпитет поточнее да поцензурнее. Но мысли мои сбили слова той самой болезной гадости, что вогнала меня в дикий афиг:
— Маша-чан, зима на дворе, а ты дверь открыла и сквозняк устраиваешь. Я ведь без рубашки, ты же не хочешь наградить меня осложнениями и спровадить своего друга домой раньше времени?
Если честно, я заржала. Ну не могу я обижаться, когда вот так запросто меня другом называют и лыбу такую милашную давят — хитрую, но совсем не злую. Дура, да. Используют меня. Ну и начхать, потому что этой гадости моя помощь всё же была нужна, и она хотела, чтобы я ей ее оказала. Вот только попросить по-человечески Джессо западло было, и он просто-напросто решил меня заэксплуатировать.
— Ну ты и гад! — беззлобно заявила я, отсмеявшись и вытирая выступившие
Процитировав «Бриллиантовую руку», я свалила на фиг, а точнее, в коридор, а вслед мне донеслось довольное:
— Куда же я денусь?
И впрямь, куда? Хе-хе. Я помчала вниз, а мимо меня проскакала Ленка, тащившая своему ленивому Принцу испеченные ею же меренги. О, а Джессо их очень любит. Мне, что ль, тоже испечь?.. А? Чего?.. Чего?! Да блин!!! Что за муть?! Я вступила в ряды этих мазохисток с пунктиком заботы о ближнем и фанатизмом от подчиненного положения?! С фига ль меня этот бледнолицый инквизитор, тогу ему римскую в качестве ночнушки, в рабство взял?! Злясь на весь белый (особенно белый, да-да) свет, я ломанулась на кухню и начала в усиленном темпе ваять кашу и бифштекс, параллельно с этим придумывая сотню способов затроллить нашу бледную поганку с пунктиком на мировом господстве. Так, а где там у нас сахар? Без него меренги не сварганить…
====== 77) Я буду сильной. Для тебя... ======
«Ничего нельзя любить, кроме вечности, и нельзя любить никакой любовью, кроме вечной любви». (Николай Александрович Бердяев)
Дни потекли вяло, нудно и уныло. Мафия постепенно шла на поправку, Рёхей-сан и Тсуна-сан свалили из больницы, а Скуало уже носился по дому, как электровеник, преследуя мою младшенькую сеструху, которая продолжала исполнять капризы болеющего монаршьего нахала, явно тащившегося, как шланг по газону, от того простого факта, что о нем кто-то заботится не как о принце, а как о человеке. Вот потому Бельфегорина полосатая и продолжала, хоть и активно шла на поправку, юзать Ленку в качестве горничной, сиделки и компаньонки, а Суперби, которому откровенно не фиг делать было, мотался за ней, когда готесса наша покидала берлогу своего демонического принца, и обсуждал с ней варианты того, что из себя представляет портал, мир Мейфу, и что за вопрос должны были задать страждущие. Им казалось, что мы должны понять, почему нам присвоили те самые символы, и сформулировать это, то бишь спросить у самого себя: «Чем я подхожу этому символу?» — и дать ответ. Я понятия не имела ничего о символике и потому прочла про Ом, крест Бригид и символ Розенкрейцеров, но так и не вникла, с чего все решили, будто мне подходил первый звук вселенной. Нет, Франу-то он как раз подходил, иллюзионист ведь — само спокойствие, а вот мне… Ну да ладно, это были мелочи (пока мелочи), потому как я всё еще не объяснилась с иллюзионистом и это пугало куда больше! Кстати, о птичках.
Каждый день я навещала Франа в больнице, но ни разу мы не заговорили о том, что чувствовали, хотя порой я ловила его полные тоски взгляды и чувствовала, что он хочет что-то сказать, но не решается. Да и попробуй решись, когда лежал он в общей палате на шесть человек, причем все его соседи постоянно нас сватали, а в коридоре был проходной двор. На улицу же выходить больным не разрешали, и нам просто негде было поговорить. Когда его выписали, а произошло это примерно через неделю после его попадания в карцер, пардон, в больницу (строгого режима, блин! Даже погулять нельзя…), а точнее, тринадцатого декабря, в пятницу, я забрала его домой на своем жигулёнке. Пока иллюзионист отмокал в ванной и отсыпался на нормальной кровати без звукового сопровождения в виде жуткого храпа и истерик дедуси в маразме, я умудрилась напечь пирогов, и в результате вечером мы закатили пир. К слову сказать, я все эти дни усердно училась готовить, как и Ленка, и неплохо в этом поднаторела, так что пироги получились знатные и нареканий у народа не вызвали. И только наш помешанный на традициях глава разведки всего мира жевал свои овощи в кляре. Чем они лучше пирога с капустой?! Не понимаю, хоть убейте… Короче говоря, Фран опять всех троллил, и, казалось бы, ничего не изменилось, но как только меня начинало «заносить», он умудрялся выровнять ситуацию, причем как — я и сама понять не могла. Катька даже сказала, что Фран — Серый Кардинал (хорошо хоть не из Икэбукуро! Пардон, я подфанатела с «Дюрарары») и пользуется ее же методами, но это я и так понимала, а вот чего я понять не могла, так это того, как парню удается так ловко меня в моей неправоте убедить, что мне даже не обидно от этого… Раньше ведь он только наедине мне мозги вправлял, а теперь и при всем честном народе начал, и это, если честно, должно было раздражать: я ж ненавижу, когда меня титула правителя фермы лишают! Но на Франа я почему-то не обижалась…
А теперь о главном… В день выписки иллюзиониста я решила-таки с ним поговорить, но Фран меня опередил, самолично зарулив в мою комнату. Кстати, одет он был лишь в брюки и черную рубашку, а куртки Варии не было и в помине, что для него было нонсенсом, и я эту самую черную рубашечку видела впервые. Опершись спиной о дверь, Фран спросил:
— Поговорим?
По его тону я поняла, что разговор будет крайне серьезный и сразу напряглась, но иллюзионист,
подойдя к кровати, на которой я сидела, улыбнулся и сказал, абсолютно не растягивая слова, а как-то очень по-взрослому, тихо и спокойно:— Ничего ужасного я не скажу. Плохого, думаю, тоже. Всё в мире относительно, но не думаю, что тебе будет неприятно. По крайней мере, надеюсь на это. Я присяду?
Я кивнула, а Фран, забравшись с ногами на мою кровать, сел слева от меня лицом к изголовью и, глядя мне в глаза, тихо сказал:
— Знаю, тебе нравилось видеть во мне брата, и я думал, что мне хватит этой роли, поскольку на большее не рассчитывал. Ты ведь считала меня ребенком, и я подыгрывал тебе, чтобы ты от меня не отдалилась. Глупо, знаю, но у меня никогда не было друзей, ты стала первым человеком, вынесшим всю мою язвительность и сумевшим пробиться под мой защитный панцирь. Потому я боялся потерять тебя. Сначала я вел себя с тобой как со всеми, и ты решила, что я просто ребенок, и предложила мне стать твоим братом. Я согласился, потому что тогда видел в тебе лишь друга, а когда понял, что это нечто большее, было уже поздно. Я думал, что ты всё еще неравнодушна к человеку, спасшему тебя, и мне казалось, что надеяться мне не на что, а привилегия родственника — всегда быть рядом, и я думал, что мне этого хватит, потому не решился показать тебе, что могу быть другим. Вот только когда ты рассмеялась, сказав, что я лишь ребенок и «ничего тебе не сделаю», меня это задело и я сорвался. Прости.
— Ты прости, — пробормотала я, но Фран приложил палец к своим губам, призывая меня к молчанию, и я послушалась, а он продолжил:
— Не думал, если честно, что тебя так заденет тот мой поступок, что ты пересмотришь свое отношение ко мне. А когда ты встретила Маэстро, у меня и вовсе сердце оборвалось. Но его слова дали мне надежду, и я решил, что если выживу, больше не буду скрывать от тебя правду, даже если это положит конец всему. Потому что мне важнее всего знать, что ты счастлива — остальное второстепенно, и если тем, о ком говорил Маэстро, был кто-то другой, я буду рад за вас. Но молчать даже в этом случае я больше не собирался, потому что подумал, что умереть, не открыв тебе свое сердце, я бы не хотел. Но я ничего не сказал, даже когда меня ранили, потому что только мысль о том, что я должен сказать тебе о своих чувствах и непременно зажечь Пламя, если хочу иметь хоть тень надежды на то, чтобы быть с тобой, давали мне силы не упасть… — Фран вдруг тяжело вздохнул, поморщился и, слегка покачав головой, сказал: — Прости, мне как-то непривычно говорить такие длинные речи, хоть я ее всё это время составлял в больнице, и хоть там еще много всякого должно было быть… Так что я, пожалуй, просто скажу главное, что хотел, а дальше решай сама. Я тебя люблю, но не очень понимаю, каково это — жить с тем, кого любишь. Хоть я и могу быть заботливым, проявляю это редко, да и вообще я язва моровая.
— Знаю, — улыбнулась я, чувствуя, что сердце готово из груди выпрыгнуть от счастья. — Но я тебя и таким люблю. Прости, что столько времени тупила.
— Прощаю, — улыбнулся иллюзионист, и в глазах его, до того полных беспокойства и безумного напряжения, появились радость и облегчение. — Столько времени прощал, неужели сейчас не прощу?
— Ехидна, — рассмеялась я, отвесив парню щелбан.
— И не спорю, — пожал плечами он и подполз ко мне. Как-то странно-заботливо и очень нежно заправив мне за ухо выбившуюся прядь, он притянул меня к себе и осторожно обнял, а я уткнулась носом в его шею и, закрыв глаза, вцепилась в черную форменную рубашку Варии. Он нежно гладил меня по волосам и молчал, а я наслаждалась небывалым ощущением покоя и умиротворения, коего не испытывала, наверное, никогда в жизни. Минут через пять парень отстранился, и я пробормотала:
— Фран, ты мой личный нейролептик.
— Ну, это же хорошо, — усмехнулся он. — А то ты слишком буйная. Зато я слишком апатичный, и ты мой личный катализатор.
— Это да, — хмыкнула я и, чмокнув парня в щеку, обняла его, положив голову иллюзионисту на плечо. Фран едва заметно покраснел, и мне в голову закрались смутные сомнения, отчего-то больно ударившие по моей совести. Я, искоса глядя на парня, провела рукой по его губам, и он вздрогнул, а я уткнулась лбом в его плечо и чуть не застонала от чувства собственной никчемности и… порочности? Наверное, так, потому что, когда я встречалась с Маэстро, мы жили, как муж с женой со всеми вытекающими, а Фран, похоже, и впрямь был для меня слишком чистым… Я вдруг почувствовала себя грязной, запятнанной, ущербной… Захотелось сбежать на край света и никогда больше не смотреть этому ангелу в глаза…
Вот только Фран мою реакцию истолковал по-своему и, отстранившись, пробормотал:
— Поняла, да? Я не подпускал к себе никого, а чтобы Луссурия не язвил, говорил, что ухожу к женщинам, на деле просто уходя на прогулку. Я ведь… Без любви это глупо, так что думай, что хочешь, но я не жалею.
— Прости, — пробормотала я, сгорая со стыда, отползла от парня к изголовью кровати и, обняв колени руками, прижалась к ним лбом. — Мне так стыдно, прости меня… Я такая дура… такая дура…
Хотелось плакать, выть и биться головой о стену, но было поздно: изменить собственное прошлое я не могла. А жаль. Повисла тишина, я кусала губы и пыталась подавить слезы, подступавшие к горлу, и ощущение собственной никчемности, а затем Фран вдруг осторожно начал гладить меня по голове и, сев рядом со мной, прошептал: