Спираль

— Вам ли думать о смерти? Вы не представляете, как на меня подействовала кончина Георгадзе. К сожалению, я не смог приехать. Находился в заграничной командировке. Хорошо, что хоть мой заместитель был на похоронах.

— Владимир Герасимович, — неуверенно начал Коринтели после недолгого молчания.

— Вас что-то смущает? Не бойтесь, говорите! Говорите прямо, что вас мучает.

— Академик Георгадзе перед смертью написал вам письмо.

— Где же это письмо?

В ответ Рамаз достал из кармана конверт.

— Давайте-ка побыстрее! — оживился академик Матвеев. Он снял очки, надел другие, вскрыл конверт и начал читать письмо.

Рамаз внимательно наблюдал за ним. Его удивляло, с какой быстротой на лице академика сменяют друг друга грустное и радостное выражения. Наконец тот поднял голову и обиженно взглянул на Коринтели:

— Почему вы до сих пор не отдали мне его?

— Я приблизительно догадывался, что в нем. Вероятнее всего, вам рекомендуют меня. Я решил вообще не показывать вам письмо. Но не осмелился — может быть, в нем есть нечто такое, что касается лично вас. Поэтому я решил, что отдам его, как только с моим вопросом будет полная ясность. Я не люблю прокладывать дорогу протекциями и рекомендациями.

— Прочитайте! — Матвеев протянул ему листок.

Рамаз взял письмо и стал читать, будто знакомился с ним впервые.

«Дорогой Владимир Герасимович!

Я, вероятно, умру через несколько дней. Пишу письмо из больницы, прикованный к койке. В конце концов, я, неверующий и неисправимый атеист, теперь выясню, насколько вселенная материальна. Но поглядим, может быть, моя душа и впрямь вознесется куда-то. В этом случае мне не миновать ада.

Одним словом, я завершаю жизнь. Немного, оказывается, семьдесят четыре года. Но ничего не поделаешь. Я все равно не хулю судьбу.

Теперь хочу обратиться к вам с одной просьбой. В больнице я познакомился с талантливым молодым человеком — Рамазом Михайловичем Коринтели. Вам недосуг запоминать все, но, возможно, вы помните, что я предполагал существование пятого типа радиоактивности. Как выяснилось, предположение мое было правильным, а путь решения проблемы — ложным. И вот этот молодой человек, с которым судьба свела меня в больнице (как видите, все мы перед смертью, сдается, становимся идеалистами), по-моему, нашел правильный путь решения этой проблемы. Если я выживу и выберусь отсюда, я сам присмотрю за этим талантливым парнем. Если нет — отсылаю его к вам. Я полагаюсь на вашу большую и добрую душу, на вашу святую научную совесть.

Всегда ваш Давид Георгадзе».

Рамаз дочитал письмо, но головы не поднял, словно одолеваемый печалью и задумчивостью.

— Видите, каким человеком был Давид Георгадзе? Сейчас такие люди перевелись.

— Если бы я заранее знал содержание письма, я бы ни за что не отдал его вам.

— Вы уже большой ученый, и неуклюжее самолюбие мальчишки вам не к лицу, — со всей строгостью распек Рамаза академик.

— Вы не позволите мне, Владимир Герасимович, снять копию письма? Мне хочется сохранить его как реликвию.

— Я непременно сниму и послезавтра на большом совете вручу вам. А вы не волнуетесь в ожидании большого совета?

— Естественно, волнуюсь.

— Не беспокойтесь, все будет хорошо. Более того, обсуждение вашего исследования завершится триумфом. Меня больше волнует другое.

— Слушаю вас.

— Ваш внезапный взлет начался в январе. Послезавтра, через каких-то три с половиной месяца, вас ждет новый и огромный успех, выдержит ли ваша психика? Прошу извинить меня, но не задерете ли вы нос, не вскружит ли вам голову всемирное признание? Фанаберия и спесь сбили с пути много истинных ученых.

— Я не собираюсь становиться жертвой фанаберии.

— И еще один совет. Не поддавайтесь журналистам, прессе и телевидению. Помните, что вы не поэт и не деятель культуры. Главное в науке — популярность среди коллег.

— Большое спасибо за совет, Владимир Герасимович!

— А сейчас ступайте отдохните хорошенько и готовьтесь к послезавтрашнему дню.

— Еще раз огромное вам спасибо за отеческий прием. Всего вам доброго.

Рамаз направился к двери. Дойдя до нее, остановился, обернулся и спросил академика:

— Как ваш внук Володя? В больнице академик Георгадзе очень переживал, что мальчик страдает почками.

— Внимательным и отзывчивым человеком был дорогой Давид! — растрогался Матвеев. — Благодарю вас, как будто поправляется. Врачи весьма обнадеживают нас.

— Счастливо оставаться, Владимир Герасимович!

Рамаз Коринтели закрыл за собой дверь кабинета.

* * *

Спальня уютного, роскошно обставленного люкса «Интерконтиненталя» была погружена в красный полумрак.

И юноша, утоливший любовный пыл, и молодая женщина лежали навзничь с закрытыми глазами, хотя ни один из них не спал.

В соседней комнате тихо играл магнитофон. Настолько тихо, что создавалось впечатление, будто ветерок откуда-то очень издалека доносит волшебные звуки музыки.

Женщина собиралась встать, но ей показалось, что молодой человек уснул, и она побоялась разбудить его.

Она как будто только в эти минуты осознала, что впервые за семь лет замужества изменила мужу, и была поражена открытием, что не жалеет о своем преступлении. Не жалеет сейчас, в данный момент, когда, утолив страсть, может здраво судить и оценивать совершенный шаг.

В блаженном забытьи она и тогда не открыла глаз, когда Коринтели встал и вышел в гостиную. По просторному, широкому номеру-люкс разлилась нежная музыка. Молодой человек, по-видимому, исполнял на фортепьяно какую-то французскую мелодию. Он, словно нарочно, подбирал тихие, умиротворяющие напевы.

Еще раз и навсегда женщина заключила, что не жалеет об измене мужу. Если подумать, впервые ли она изменяет ему? Разве сигареты, выкуренные тайком, не были маленькой изменой? Она же знала, с каким отвращением относится муж к курящим женщинам, как прохаживается насчет их мужей!

Разве не тогда началась измена, когда однажды, укладывая в постель пьяного мужа, она пожалела, что не вышла замуж за Важа Муджири, который три года добивался ее руки? Могла ли она когда-нибудь предположить, что придет время и Важа станет известным ученым?

Разве не мечтала она всю жизнь полюбить настоящего мужчину, страстного, сильного и в то же время упоительно поэтичного и утонченного? Точно такого, как Нодар Барамидзе.

Все радовало Лию Рамишвили, все услаждало сердце. Ей было радостно нежиться в люксе «Континенталя», обставленном белой английской мебелью, ей было радостно, что рядом с ней — настоящий, утонченный мужчина.