Стачколомы
Шрифт:
Через час я был возле машины. Влад спал в кабине. Ярик появился позже, с фингалом. Ввязался в драку с каким-то рыжим парнем, когда тот сказал что-то обидное про Толика.
Дома Ярик сразу пошел спать, и мы с Владом варили хинкали, и хинкали слиплись, и нам пришлось отдирать рыхлое тесто с плевочками фарша от горячих стенок кастрюли.
В воскресенье мы проводили агитацию возле рынка городка Н. Толик с Глебом привезли четыре пачки свежих, пахнущих типографской краской листовок, которые нужно было расклеить на столбах, заборах и досках объявлений.
Рынок был полон людьми. Они хлынули и хлынули, выходя из старых советских легковушек и семеня со стороны автовокзала. Из машин вытаскивались мешки с картошкой и буряками, ящики с помидорами и яблоками,
Перед рынком стояла агитационная палатка. Кандидат — конкурент Толика, некто Голумбиевский. Внутри палатки — симпотная блондинка с уматовыми сиськами, Нила, восемнадцать лет. Эту информацию нам предоставил Ярик. Он ухитрился познакомиться с ней. Выяснил, что ее парень в армии и что на выборы в целом, и на кандидата Голумбиевского в частности Ниле глубоко насрать. Она живет со старой матерью и младшим братом, у нее годовалая дочь и нет высшего образования, так что любая работа сгодится.
С этого дня, каждый вечер, наскоро приготовив ужин, Ярик отчаливал к Ниле, возвращался не раньше полуночи, и утром, в шесть, его нужно было поливать водой из графина и стаскивать с кровати за ноги.
Мы с Владом оставались вдвоем и пили пиво, окруженные непроглядностью ночи и глушью провинциальных улиц.
Раньше Влад только вскользь упоминал о том, что отсидел за убийство, но теперь, хмелея и проникаясь ко мне доверием, рассказал во всех подробностях.
Он вернулся домой и понял, что в спальне — с женой — кто-то есть. Сидел на кухне, пока тот сам, ничего не подозревая, не вышел к нему. Влад бил его, голого, с нелепым пупастым животом и худыми ляжками, - бил молотком, и тот сел на пол, так и не попробовав защититься. Жена хотела удрать, но входная дверь была заперта, а ключ - у Влада в кармане, и он настиг ее в спальне, где она, ошалев от ужаса, пряталась за шторами. Он бил ее долго и не менее сильно, чем любовника, и шторы пропитались кровью. Но она выжила. Она оказалось живучей, гораздо более живучей, чем ее незадачливый ухажер. Потом даже приходила к Владу в СИЗО. Плакала. Просила прощения. Говорила, что будет ждать.
Он провел там двенадцать лет. Вначале — крытая тюрьма, одиночная камера, где, кажется, вот-вот сойдешь с ума, потом — лагерь строгого режима, где полегче и попроще.
Он помнил запах тюремной баланды, разваренной капусты в тусклом бульоне, - запах, который разносится по коридору, как только появляется раздатчик с тележкой, - запах, который проникает сквозь щели кормушек и от которого хочется блевать, даже если три дня ничего не ел и кишки сводит от голода. А еще, сказал он, я помню карцер, крохотную комнатку, где нары поднимают в шесть, а опускают в десять, и весь день на ногах - бетонный пол холодный, как лед, и посидев на нем минуту, можно отморозить себе все что угодно. Ледяная коробка, с кривыми, нацарапанными черенками и иглами, исполненными отчаяния и цинизма надписями на стенах, с вонючей дырой параши, где нет даже бумаги, и нужно подтираться пальцем, а потом мыть руку под струйкой воды, и то, если вода есть. В такой дыре даже крыса может стать другом. Проберется, сядет в углу, такая же одинокая, съеженная, и ты обязательно поделишься с ней хлебом, куском сухаря, обязательно заговоришь, обязательно улыбнешься. А еще… Что еще вспомнить? Как избивает охрана. Дубинками по ягодицам, пока те не почернеют, не начнут гнить. Подвешивают за стянутые ремнем руки к крюку на цепи в ремонтном боксе и секут плетью, сработанной из деревянной рукояти и кожаных лент с саморезами на концах. Спина разлохмачивается в кровь! Но самая страшная боль — когда один держит за ноги, а второй лупит дубинкой по пяткам. Больнее этого Влад ничего не испытывал. А еще - была у мусоров такая фишка - избивать под музыку. «Продиджи», «Металлика»,
«Эйси Диси», «Рамштайн». Часами так могли, пока зек не отключится, потом — нашатырь, капельница, и когда вернется в сознание - по-новой.Как-то Ярик вернулся со свиданки раньше обычного. Он был бледен и улыбался своим большим неряшливым ртом. У него были огромные уши, водянистые глаза и плоский нос, и улыбаясь, он выглядел глупее, чем был на самом деле, хотя умом, конечно, и так не блистал. От него пахло чем-то дымно-сладковатым. Я знал, на соседней улице, в норе под песчаной насыпью Ярик прячет бульбулятор. Он раздобыл где-то коноплю-дичку, высушил, разложив на окне, и по ночам запускал в легкие терпкий, скребущий дым, после которого слезились глаза, а на лице появлялась эта его кривая, уебищная улыбка. Скорей всего, срабатывало самовнушение, - какой эффект может быть от дички, соскубленной на окраине села, невыдержанной и сыроватой? Если и росло здесь что-то приличное, местная шпана давно все посрывала. Но Ярику, за неимением лучшего, и этого было достаточно.
– Как там твоя барышня, дала тебе?
– спросил я.
– Неа, - признался Ярик.
– Серьезно? Неделю ты к ней таскаешься — и нихуя?
– Нихуя.
– И че говорит?
– Говорит, у нее парень есть. Сейчас в армии.
– Так она это с самого начала говорила.
– Говорила. Но типа: приходи, погуляем.
– А ты и повелся! Ну, лошара!
Мы с Владом рассмеялись.
Влад сидел с левой стороны стола и ковырял спичкой между зубов. Я - рядом с мойкой и шкафчиком. Ярик - на табурете перед нами.
– Говорит, у нее куча проблем и ей некогда развлекаться.
– Понятно, - сказал Влад.
– На хуй посылает. Только вежливо.
– Чет ты, Ярик, накосячил, - сказал я.
– Хуйню какую-то небось выкинул!
– Да нихуя такого!
Он продолжал гримасничать, но было видно - разговор ему неприятен.
– Слушай Ярик, - сказал Влад, - если бы она хотела замутить — она бы замутила. И похуй на парня, который в армии. Может и нет у нее никакого парня. Просто ты, Ярик, рожей не вышел. Понял? Она хоть и барышня из села, но цену себе знает. Пронюхала, что ты за фрукт. Думает: нахуй оно мне надо? Мало того, что без бабла, так еще и бухает, драп курит в подворотнях. Ха-ха! Не, братан, ты не обижайся, но я как только ее увидел, сразу понял — все, на что ты можешь рассчитывать, это попиздеть и драп с ней покурить. А чтоб за щеку дать или палку кинуть — не, братан, не тот случай!
Мы с Владом рассмеялись. Да и как можно было не рассмеяться, видя, как Ярик сопит и кусает губу, норовя сохранить при этом свою презрительную улыбочку?
– Ниче, еще не вечер!
– Так ты все-таки планируешь ее развести на поебаться?
– сказал я сквозь смех.
– А-то!
– Она тебя еще не окончательно отшила?
– Сказала, что могу приходить, можем общаться...
– Общаться? Так и сказала? Ох ты и лошара, Ярик! Спорю на ящик пива, что хуй ты ее раскрутишь. Не, на два ящика! Вот, Влад свидетель!
– Мало времени осталось, - промямилил Ярик.
– А, ну ясно, мало времени, - скривился Влад.
– Скажи как есть: баба тебя бортанула и смысл с ней возиться! Вместо того, чтобы на нее время тратить, лучше пораньше спать ложись, а-то утром тебя не добудишься! Заебал реально!
Ярик молчал.
На следующий день, вечером, он ушел к Ниле, но был с ней недолго и вернулся с блестящими глазами, пропитанный тем же сладковатым дымком.
Нажарив картошки в большой чугунной сковороде, мы раскололи девять яиц, подождали, пока желтки тронутся белой пленкой, и разложили ужин по тарелкам.
– Давно хотел спросить, - сказал Ярик, - как ты в тюрьме без баб обходился?
– Так и обходился.
– Да, херово наверное, - сказал Ярик, ковыряя вилкой в месиве из картошки и яиц.
– Я слышал, там вообще типа к бабам особое отношение. Типа, если кто бабу изнасиловал, тех наказывают.
– Такие сразу на петушатню идут, если статья соответствующая.
– Ну, а типа если у бабы отлизать?
Влад внимательно посмотрел на Ярика:
– За такие дела, Ярик, тебя на зоне никто по головке не погладит. На зоне только лохи о таком говорят.