Стачколомы

Когда видишь новичка, робеющего, вынесенного в центр поляны дрожащими ногам и неумело сжимающего кулаки, а потом - побитого, грязного, но — свободного и торжествующего, - это дорогого стоит, чувак! На твоих глазах хлюпик становятся воином. Мужчина обретает самого себя. Возвращается к своей природе, запутавшийся и напичканный всей это дрянью, которую нам внушают с детства.

Раньше я много чего читал, сказал Немец. Теперь не читаю ничего, кроме некоторых вещей Паланика и наставлений Каса Дамато, и не смотрю ничего, кроме фильмов Финча, Бойла, Тарантино и боев Майка Тайсона. Не пью, не употребляю наркотики, и моя девушка знает, какие у меня приоритеты. И если потребуется, я пошлю ее куда подальше, не испытывая ни малейших угрызений совести. Но суть в том, что она никуда не уйдет! Это раньше девки делали со мной, что хотели, потому что я позволял им, потому что был размазней, думал, страдал, парился, суетился. Теперь — все по-другому! Женщина чувствует, кто ты есть, и если ты мужик — будет держаться за тебя, и держаться крепко. Такая у них сущность, у баб, - собачья. Лижут руку, которая может хорошенько вмазать. И ты не представляешь, чувак, насколько проще мне стало жить!

Это навалилось на него, когда он поступил в институт. Матери всегда было плевать, и она не видела или делал вид, что не видит, что с ним. Он встречался с девушкой, которая нравилась ему с восьмого класса, но это длилось недолго. Почувствовав в нем что-то неправильное, отстраненное, она бросила его.

Немец просиживал в институтской библиотеке до закрытия, штудируя статьи по психиатрии и философии, к которым испытывал все возрастающий интерес, хотя раньше, в школе, читал только беллетристику. Он разорвал отношения с друзьями, и когда те звали его в ночной клуб или на футбольный матч, придумывал отмазку, чтобы остаться дома, наедине со своими мыслями и книгами.

Он терял себя прежнего и не мог обрести себя будущего, а то, что было в настоящем, вызывало только отвращение и ненависть к себе. Конечно, он слишком болезненно все воспринимал, - разрыв с девушкой, которую любил или думал, что любил, - разрыв, заставивший его поверить, что если той, которая значила для него так много, он не нужен - кому он вообще может быть нужен? Ведь она — все для него, она — целый мир, и если она говорит нет, значит весь мир говорит нет.

Он думал о матери, которая всегда была холодной и отстраненной, о ее любовниках, запахе, наполняющем коридор и долго, долго остающемся там, пока они, мужчина и мать, были в спальне, забыв о нем, обитающем тут же, в соседней комнате, - резком запахе мужских парфумов, табака и выпивки, чужого тела, кисловатого пота, нечистого дыхания. Любовники матери объединились в его памяти в какое-то месиво из этих отвратительных запахов, развязно-громких голосов, шумных шагов в коридоре, тяжелых неласковых ладоней, похлопывающих по спине или треплющих волосы. Он помнил их выпяченные животы и влажные пятна вокруг подмышек, - и он совсем не помнил отца. А ведь должен был помнить! Отец ушел от них, когда ему было три года, так говорила мать, небрежно отвечая на его вопросы.

Проснувшись ночью, он стал прислушиваться к звукам за окном. Где-то — далеко-далеко — всхрипывает ресторанная музыка, внизу — под окнами — двигатель машины, сигнализация, визгливый лай собаки, пьяный голос с балкона, снова двигатель, но с другой стороны. Непрерывный, прибойный гул машин на трассе. Каждый звук был отчетлив, отчетлив пугающе, отчетлив мучительно, отчетлив кардинально. Каждый звук впивался и проникал под череп и смешивал мысли, и те вихрились и закручивались, и катили лавиной, броские, многоголосые, нелепые, бестолковые, и теперь уже не было контроля над ними, ни над одной не было контроля.

Но одна мысль выделялась, парила над остальными: ты сходишь с ума, чувак, еще немного — и совсем рехнешься, утратишь связь с реальностью, слетишь с катушек и кончишь как овощ, как ебаный овощ в клинике для душевнобольных! Вот этот голос, вот этот звук - настоящие ли они? Или — призрак? Или - галлюцинация? Прислушайся. Оцени. Разберись. Иначе…

Он наваливался на подушку мокрой спиной и смотрел в темноту. Свежие капли пота катились по спине и вискам, когда он слышал — отчетливо, полновесно - звуки музыки в голове или голоса из фильмов или еще какие-то голоса. Он знал, если голоса нейтральны, не повелительны, если они осознаются как игра ума, если он может критически оценить их, - не все еще потеряно.

Он начал молиться. Он просил сохранить ему разум. Просил о пощаде, о милосердии. Вот, что самое ценное, подумал он, - то, чему не придаешь значение, о чем не думаешь и что стало ясным только сейчас, - вот что самое ценное! Власть над своими мыслями, а не их - над тобой. Вот! Вот! Вот!

Он сам виноват! Он сам довел себя до этого. Он хотел любви… Нет! Он хотел страданий, а не любви! Сделал фетиш из той, для которой ничего не значил, и, будучи отвергнутым, избрал путь мученика. Пестовал свою печаль. Умолил себя и возвеличил ту, которая его не любила, - ах, какая гордыня, какая вселенская гордыня! Он хотел страдать, потому что страдания возносили его на вершину одиночества и исключительности. Он цеплялся за каждую возможность пострадать. Он просил об этом Небо. И Небо окатило его в избытке.

Три месяца назад в институте объявили конкурс эссе на вольную тему. Просиживая дотемна в университетской библиотеке, он изучал статьи из журналов по психиатрии, и каждый раз находил что-то, пугающе созвучное с его собственной жизнью, его собственной судьбой. Он попросил одноклассника, который не поступил в медицинский и устроился санитаром в психиатрическую клинику, провести его туда.

Он приехал в клинику пасмурным утром. Несколько студентов-медиков, у которых тут были практические занятия, курили возле входа.

Одноклассник провел их внутрь. Небольшая аудитория. Белые парты и коричневый стол преподавателя. Вторая дверь — за столом — для вывода пациентов.

Студенты-медики весело общались между собой и выкладывали на столы тетради из портфелей и сумок. Доставали учебники: «Клиническая психиатрия», «Психические расстройства», «Шизофрения», «Лечение и диагностика депрессий».

Мы вышли из «Охотничьего домика» в начале первого. Я придерживал Аленушку. Ее качало из стороны в сторону и два раза она чуть не упала в сугроб. Снег переливался блестками в свете луны. На Аленушке был черный полушубок из меха норки. Полушубок идеально подчеркивал ее фигуру.

Я предложил Аленушке поехать ко мне, но она дала понять, что хоть и пьяна, но честь свою умеет блюсти. Ладно, подумал я, даже если бы мне удалось затащить эту недотрогу в какой-нибудь укромный закуток, что бы я с ней там делал?

Мы остановились на детской площадке возле парадного. Я решил побыстрей сбагрить Аленушку, чтобы, пока не слишком поздно, поехать туда, на Печерск или Соломинку, но Аленушка заявила, что пьяна вусмерть и не может показаться матери в таком виде. Она сокрушалась и несла пьяную околесицу, сидя на лавочке и опустив растрепавшуюся голову. Потом встала и отправилась за выступ парадного, предупредив, чтобы я не шел за ней.

Я остался на детской площадке, ожидая, когда, наконец, Аленушка прочистит желудок и можно будет отрядить ее в мамины объятия. Я думал о месяцах, которые мы провели вместе, и о том, что итог всего этого, в сущности, весьма печален. Красивая кукла. Пустая. Беззаботная. Не знающая жизни и не желающая узнать ее хотя бы в теории. Вот какой я ее увидел. И теперь, когда Аленушку рвало в темноте, я не чувствовал ничего, кроме желания побыстрее избавиться от нее. Чтобы позвонить той. Другой.

Я открыл дверь и Аленушка, растрепанная, мокрогубая, скрылась в подъезде. Отошел к дороге, чтобы увидеть — в освещенных изнутри окнах лестничной клетки, — как она поднимается на четвертый этаж, заходит в квартиру. Достал мобильный. Да. Она на месте. Да. Она работает. Соломенская площадь. Сталинка ну углу Воздухофлотского и улицы Антонова. Вызываю такси. Буду минут через тридцать. Хорошо. Жду тебя.