Стачколомы
Шрифт:
Наверное, тогда, в клинике, все и началось по-настоящему. После женщины-шизофренички, с криком вскочившей со стула и распахнувшей халат. Врач, полная блондинка с кошачьей усталостью во взгляде, схватила женщину за руку и позвала санитара, караулившего за дверью.
С ней такое случается, буднично объяснила врач, когда женщину увели. Проявляла агрессию, скандалила, плевалась и бросалась на соседей. Расхаживала по улице в халате на голое тело и демонстрировала окружающим свои прелести.
Потом был парень. Самый обыкновенный. Вяловатый, тусклый, безэмоциональный. Такого на любой улице встретишь. Слышал голоса, много голосов, и все — хорошие, и все — успокаивали, ободряли, и только один — скверный, злой голос: иди туда-то
Немец вышел из клиники.
Ноги отяжелели и все вокруг словно затянуло ватой, отдалилось от него. Он был в каком-то коконе, каким-то скафандре, и не знал, как разбить этот скафандр, чтобы приблизиться к миру, чтобы вернуться в мир.
Через три дня он уже не мог встать с постели. Мысли тяжелым маятником раскачивали голову и он лежал, не двигаясь, чтобы не тревожить эту невыносимую качку.
Депрессия, которая вяло тянулась месяцами, встала на дыбы и превратилась в адскую круговерть. Теперь-то он узнал, что такое депрессия!
Это длилось несколько недель. Или месяцев. И он, кажется, начал что-то понимать.
Страдание — такая сладкая штука! Ненависть — такая сладкая штука! Он ненавидел мать, которая приводила домой любовников, - и отца, которого не помнил, но был уверен — отец был слабаком, из тех, кто больше всего боится ответственности и не может поставить на место свою женщину, отчего женщина рано или поздно откалывается и идет к другому.
Но теперь — да, теперь пора выкарабкиваться!
А потом он нашел БК через группу Вконтакте, и первый удар в лицо стал для него началом курса терапии.
На поляне собирались пацаны. Спортивные костюмы. Сумки и рюкзаки. Курки, подвешенные к сучьям деревьев.
Эти ребята, они такие же как я, сказал Немец. Истории разные, но суть — одна. Отчаяние. Тоска. Тревога. Депрессия. Для поколения, лишенного мощных стрессов, неминуем путь в самокопание. Мы слишком благополучны и изнежены, и это заставляет нас жрать самих себя. В мире почти не осталось раздражителей, способных выудить нашу злость, спровоцировать нашу агрессию. Городские мальчики. Дети асфальта. Где еще мы можем почувствовать себя мужчинами, если не здесь? Где еще можем избавиться от хандры, если не в честной драке?
Немец взглянул на меня:
– Готов принять бой?
– Конечно, - сказал я.
– А разве у меня есть выбор?
* * * * *
У Васеньки, старинного приятеля, наметилась лысина, - я встретил его в гастрономе на Львовской площади. Зашел, чтобы перекусить, купить какой-нибудь хот-дог или пиццы, - и Васенька - он был здесь, сидел на корточках возле полок со снеками - не заметил меня, занятый своим делом.
Вначале я увидел только лысоватую голову, робкую плешь в лимонном пушке, налитую кровью шею и светло-зеленую куртку, которая касалась краями пола, - и Васенькины руки, раскладывающие товар на полке — чипсы, орешки, сухарики, семечки, крекеры, пакетики с сушеной рыбой, - руки, которые работали скоро, но — уж я-то, я-то, проработавший торговым представителем не один год, знаю о чем говорю!
– без нужного проворства, неумело работали. Васенька, судя по всему, был не только торговым представителем, который берет заявки, контролирует отгрузку товара и своевременность оплат, - но и мерчендайзером, в обязанности которого входит выкладка и представление товара на витрине.
Пакетики хрустели в его руках и один упал на пол, и Васенька тут же поднял его и сунул на место, непроизвольно обернув голову, оглянувшись, - на нее, ту, что стояла рядом, сбоку и чуть сзади, скрестив на груди худые руки, в крупных очках и с обручем, что прихватил, обнимая и сдерживая, растрепавшиеся волосы. Да. У нее были светло-русые волосы с завихрениями возле ушей и хвостиком на затылке, редкие, неухоженные волосы, - и джинсы на ней сидели кое-как, а на ногах — мокасины, из которых
торчали колючие щиколотки в белых носочках. Поправляя очки и не снимая рук с худосочной груди, она говорила что-то Васеньке, говорила без конца, и ее не было слышно, ведь я стоял в нескольких метрах от них, возле стеллажей с хлебом, - но когда злосчастный пакетик хлюпнулся на пол, голос ее возвысился, точно сбрызнутое бензином пламя, и теперь-то было ясно, она ругает Васеньку, отчитывает его, ведь — посмотрите!– товар выставлен не так, и то, что должно быть спереди, почему-то внутри, а то, что должно быть внутри — менее ходовые марки и продукция с более длительным сроком годности, - у всех на виду, и всё знаете почему?
– не унималась она, - потому что вы появляетесь в магазине раз в неделю, а должны — минимум через день!
Васенькина улыбка, - жалкая, как будто говорящая: ну ничего, ничего, вы женщина и товаровед к тому же, вам все позволительно, - эту улыбку я никогда прежде не видел на его лице, - прежде, лет десять назад, когда мы пересекались на районе. Он продолжал распихивать пакетики, свернувшись на корточках, и его шея, казалось, еще больше побагровела, а концы куртки совсем легли на пол. Товаровед же — а это была товаровед, уж я-то знаю о чем говорю!
– дернула плечами, словно их вытянули плетью, и отправилась во внутреннюю часть зала, к стальной двери подсобки за витринами с рыбой и колбасами.
Я подошел к Васеньке, и он не сразу узнал меня, своего приятеля с района, а когда узнал, не очень-то обрадовался, - ему, конечно, было неловко, что я застал его в столь щекотливой, ставящей под сомнение его мужское достоинство ситуации.
Мы вышли на улицу. Васенька дергался и похихикивал и глаза его, прозрачные, грустные, сновали туда-сюда. В нем появилась нервность, которую нельзя было не заметить, - вот в этих вот глазах, дыме, порывисто выходящем из щелки губ, переминании с ноги на ногу и непроходяще-багровых пятнах на шее.
Ну че, тоже, значит, барыга, усиленно-бодро сказал он, когда узнал, что я рекламный агент и был тут неподалеку, в банке, беседовал с директором, который хочет арендовать несколько ситилайтов вдоль Бульвара Шевченко и три бигборда на Обуховской трассе. Я сказал, что тоже работал торговым, пока не устроился в рекламное агентство, и Васенька, болезненно скривившись — и в этой гримасе вдруг проступило подлинное его настроение, - сплюнул и сказал, что это временно, что у него есть дело, которое он любит, парусный спорт в Одессе, просто сейчас не сезон и нужно как-то выкручиваться. А ты как? И я честно ответил: продажи — то, что мне подходит, да, на данный момент — подходит, я сам себе хозяин и работаю на результат, и если есть результат — никто не напрягает и времени свободного куча. Ну да, согласился Васенька, совсем, впрочем, меня не слушая.
А как музыка, вдруг спросил он. В школе у нас была рок-группа: Васенька пел, а я играл на гитаре. Закончив школу и поступив, кто в техникум, кто в институт, мы забросили музыку, хотя я еще долго — в одиночку — продолжал писать песни и обивать пороги продюсерских центров. Нет времени, сказал я, и Васенька, впервые за все время разговора, внимательно посмотрел мне в глаза, и его глаза — я еще раз убедился в этом — были налиты печалью, глубокой, укоренившейся печалью, чего я раньше никогда не видел в них, хотя во всем остальном это был все тот же Васенька, которого я знал много, много лет назад.
Все эти стеллажи и пакетики с крекерами и выяснение отношений с товароведами и вечный запах подсобки, сыроватый, плесневелый, многослойный, где — в ящиках и коробках — продукты, еще не выставленные в торговый зал, - и вечный поиск, рысачество, схватка с конкурентами, у которых то новые чипсы в более удобной цилиндрической упаковке, то очередной вид фисташек или орешков или семечек, еще более хрустящих, еще более сытных, хотя их и так навалом, на полках не умещаются, то еще один вид сушеной рыбы или вяленого мяса, - снова и снова и снова, с новым дизайном, в обновленных упаковках и с едва отличимым (если вообще отличимым!) вкусом, - все это, конечно, было не для Васеньки.