Стачколомы
Шрифт:
– А че будет, если такое расскажешь?
– Пизда тебе будет. Блатные так загрузят, что сам себя к петушатне подведешь.
– Это так?
– А вот так. Скажут: ты у нее там лизал, а я ей туда хуй вставлял, получается, что ты мне хуй сосал, получается, ты — соска. Петух. Нехуй тебе с мужиками в одной хате сидеть. Так что ты сам к опущенным в барак пойдешь.
– А если типа я не захочу?
– А если не захочешь — трахнут тебя, как девочку-целочку. И тогда уже ты по всем понятиям дырявый. И потому что за базаром не следишь и потому что очко тебе порвали. Понял?
На следующий день мы вернулись домой часа в четыре. Была суббота. У нас закончились агитационный листовки. В воскресенье должны были приехать Толик с Глебом и привести новые.
Мы купили
– Умеешь готовить, Ярик, респект тебе, - сказал Влад, - вот если бы ты еще с бабами умел управляться, цены б тебе не было!
Мы с Владом рассмеялись.
Мы допивали вторую бутылку.
Ярик сказал:
– Влад, а тебя не напрягает, когда о тюрьме спрашивают?
– Не напрягает. Раньше напрягало, а теперь — похуй. Че именно тебя интересует?
– Да разное…
– А конкретно?
– Ну, типа, про масти… Или как их там называют?
– Масти. Так и есть.
– Какие они бывают, эти масти?
– Есть блатные. Бродяги. Самая высшая масть. Они на зоне главные. Следят за порядком, страдают за мужиков, решают вопросы на сходянках. Потом идут мужики. Таких на зоне большинство. Порядочные, не ссученые, не стукачи, не фуфлыжники, не пидоры. Соблюдают понятия зоны и ничем себя не скомпрометировали. Дальше идут низшие масти. Вначале — козлы. Те, кто работают на администрацию. Стучат, помогают в организации работ, сексотят, сливают информацию. Их начальство тюремное прикрывает и зеки к ним относятся без уважения, хотя по правде, встречал я и среди козлов нормальных людей… Потом — шныри. Зачуханные, грязные черти, которые сломались на зоне, за собой не следят и утратили человеческий облик. Ну и последняя, низшая каста — опущенные. Это — дно. Сам понимаешь.
– А если я, например, мужик, но хочу стать блатным?
– Нет. Подняться в блатной иерархии невозможно, а вот опуститься — легко. Если ты, к примеру, был в зоне козлом, вышел на свободу, а потом опять сел и хочешь к мужикам, братва пробьет информацию по своим каналам, и если ты был козлом — козлом и останешься. Еще и накажут тебя. Отмудохают так, что мама не горюй. Сколько таких было, которые братву хотели наебать. Потом только и видишь — из камеры в простыне выносят. Если раз ссучился — это навсегда. Если ты фуфлыжник, карточный долг не отдал, или крыса, у своих украл, — это навсегда. Тут без вариантов, братан.
Мы с Яриком вышли на крыльцо перекурить.
Центр двора был озарен светом.
В беседке, закутанная в кофту и покрыв ноги пледом, сидела хозяйка. Под сводчатой крышей горел ночник.
Справа, в конце извилистой гравиевой дорожки, высился дом из красного кирпича, с низким чердаком под скатами черепицы. Слева, рядом с массивным стальным забором, будка уборной.
Увитый бьющейся о стекло мошкарой и судорожно пляшущими мотыльками ночник ярко освещал беседку. Свет ополаскивал траву, обложенное камнями начало дорожки и основания стволов, словно выступивших из сумрака, но не решающихся идти дальше.
Крышу дома и маковку беседки с прокалывающим ночное небо флюгером озаряла круглая, словно бильярдный шар, и светлая, словно проделанное в стене барака отверстие, луна.
Пока мы были в кухне, и пили, и обсуждали дела, хозяйка запросто могла слышать нас - глушь провинциальной ночи и тонкость стен этому благоприятствовали. Она могла слышать нас не только сегодня, - она могла слышать нас каждый вечер. И сколько бы мы не выпили, и как бы все вокруг не смешивалось и не качалось, мы с Яриком поняли это, и перестали понижать голос, как бы сообщая: у нас нет секретов, а если и были, вы наверняка уже все знаете.
Луна была большой, матово-светлой и одинокой, и я подумал, что это красиво, такая луна на темном небе. И это действительно было красиво.
Я вспомнил дороги, по которым мы ходили, и людей, с которыми заговаривали, простые лица и выразительно-косноязычный
говор, - женщин, которые улыбались, поблескивая золотыми зубами в уголках ртов, с жесткими, выкрашенными дешевой краской волосами, с полными ногами и пыльными ступнями, и мужчин, насмешливо-резких, принимающих невидимую оборону, часто — пьяных, с выпирающими на худых шеях кадыками, в забрызганных грязью ботинках и серых кепках, сплющенных, кособоко сидящих на небрежно остриженных головах. Их было много и все они были разными, с индивидуальными, неповторимыми чертами, - но сейчас, глядя вглубь сада, сцапанные темнотой края которого сбрызнуты пульсирующим хором сверчков, а сердцевина обожжена неподвижным сиянием ночника, - сейчас все, кого мы встречали, виделись мне почти одинаковыми, почти копиями друг друга, и я думал об этом и эта мысль давала приятное ощущение покоя, и того, что все, все что мы делаем - правильно, все так, как и должно быть, все — гармония, и мы — только часть ее, и нужно только позволить ей поглотить и вести себя, и тогда уж точно все будет, как надо, так, как и должно быть.Докурив, мы затушили бычки в стеклянной банке на жестяном козырьке окна. Зашли в предбанник и плотно закрыли дверь.
– Видел, как сидит? Почти не шевелится, - сказал Ярик.
– Может она заснула там?
– Да нет. Просто сидит. Скучно ей, видать, не спится.
– Я ее на постой вижу в огороде, а ее мужа — только тогда и видел, как мы приехали.
– Они, мне кажется, не особо ладят. А еще она по Киеву скучает. На днях я курил, а она чет там на клумбах делала. Как там Киев, спрашивает. Говорю: нормально. Она: все хочу туда съездить. Там сын живет. Но муж не хочет, он у меня домосед.
– Эта… как ее… ностальгия, - сказал Ярик.
Влад разлил остаток водки. Спать не хотелось. Завтра воскресенье, агитация возле рынка городка Н, а значит проснуться можно к восьми.
Я помню, как Влад подтрунивал над Яриком, и как Ярик закусывал губу и ерзал на табуретке, приоткрывал рот, собираясь что-то сказать, но — сдерживался. Я тоже подкалывал Ярика. А потом Влад сказал, что Ярик, как бы у него не горела шляпа и как бы ему не хотелось попарить шишечку, может только помечтать о такой, как Нила, и лучше ему научиться наконец видеть баб и понимать, которая пойдет с ним, а которая продинамит, потому как все в этой жизни — так. Всегда есть кто-то, до кого тебе не дотянуться, и кто-то, кому не дотянуться до тебя. Есть женщины, которые сделаны из другого теста, ты можешь бороться за них, драться и перегрызать за них глотки, мало того, мало того, Ярик, если тебе сильно повезет, ты можешь даже выебать такую женщину, но она, дружище, все-равно не будет твоей!
Мне стало жалко его. Я изумился и одернул себя. Паскудное это чувство — жалость. Жалея, унижаешь человека, списываешь со счетов. Тот, кто достоин жалости, ничего большего не достоин. А я не хотел думать так о Ярике. И главное — не хотел думать о себе, как о человеке, способном испытывать что-то подобное.
Я кое-что знал о Ярике. Я знал его лучше и дольше, чем Влад, который пришел в профсоюз, когда мы четверо, я, Толик, Глеб и Ярик, были уже сбитой командой. Я знал о Ярике больше и догадывался, почему, помимо всего прочего, его так цепляют слова Влада.
Ярик жил на Троещине с матерью и отчимом. Они приехали в Киев с востока Украины пять лет назад. Мать работала директором продуктового магазина, а отчим - прорабом на стройке. Ярик не помнил своего отца, но с отчимом ладил неплохо. Тот был высоким и крепким, когда-то занимался боксом и чуть не сел по малолетке за то, что избил кого-то. Теперь отчим избегал конфликтов и драк, и даже его, Ярика, мог стукнуть только за откровенный косяк и то, если выпьет. Ярик воодушевленно говорил о кулаках отчима, здоровых, что твоя голова, и с гордостью о том, что отчим побаивается мамки, и что она у них в семье главная. Как-то я заметил, как дотошно и мастерски, симметрично отделяя части и ловко орудуя ножом, Ярик разделывает купленную в «АТБ» курицу. Растягивая, словно резину, тонкие губы и обнажая два ряда зубов, с одним — сбоку сверху — отсутствующим, Ярик объяснил: мамка научила, с детства готовлю, все што хош могу приготовить если надо.