Стачколомы

На Троещине он быстро освоился и стал своим парнем. Он вообще был из тех, кто легко уживается и свободно чувствует себя в любой компании. Он рассказывал о своих друзьях и тусах, о девчонках-одноклассницах, как с той бухал, с той пыхкал, а той вдул, как дрался с гопниками, и как трое нариков отжали у него мобильный, когда он вышел из магазина и один завел его за угол, а там — еще двое, и ну его нахуй с ними махаться, а потом Артурчик, его кореш, с ними разобрался. Пришли вечером к гастроному. Нарики — тут как тут. Артурчик: знаете меня? Ну, знаем. Это, говорит, мой друг, и если завтра мобильный не вернете — пеняйте на себя. На следующий день — все, как Артурчик сказал - отдали телефон, еще и извинялись. Можно было по ебальникам нащелкать, сказал потом Артурчик, но что с них взять, ты сам видел, торчки конченые!

Пошли к Артурчику, у него только мать дома, отец — на зоне, отпиздил толстосума, бизнесмена какого-то за долг. Артурчик их вообще не любит, буржуев этих. Батя, говорит, сел за то, что не позволил с собой как с лохом обращаться, а у того - концы в прокуратуре, вот и намотали по полной. Все они воруют, дельцы, банкиры, депутаты, и хуй их кто посадит, а если ты простой мужик, работяга - за буханку хлеба упрячут, или как батю моего - за правду. После того случая Ярик у него в долгу. Если отчим или мамка копейку отстегнут, сразу — пивко, водка, шмаль, и к Артурчику. Мать у него тихая, никогда не войдет, если они в комнате или на балконе, где ведро, разрезанная бутылка, наперсток в пробке.

Как-то шарились по району и встретили Сяву, одноклассника Артурчика, и тот: идем, пацаны, со мной! Стремно, и попахивает какой-то шнягой, у Ярика на это чуйка, но он заднюю не включает, чтоб перед Артурчиком не лажануть. А Сява, то ли бухой, то ли обдолбанный, ничего не говорит до последнего, глаза блестят, слюнявая корочка на губах: идемте, пацаны, идемте, кое-что для вас есть!

Спустились в подвал. Сыро там. Темно. На полу, в беспорядке, куски линолеума, какие-то деревяшки, огрызок резинового шланга, болты и гвозди, скомканное тряпье. В глубине - слабое сияние. Подходят ближе. Сидит на деревянном ящике, в каких овощи продают, светит фонариком: Сява, ты? Да, я, с пацанами. Приятель Сявы, Тоха, ни Артурчик, ни Ярик его не знают. Подкрутил фонарик, свет стал шире, видны мутные потеки на бетонной стене, и внизу, на полу, у ног Тохи… Ну да. Точно. Какая-то девчонка. На куске линолеума. Сидит, подобрав колени, окружив их руками, в юбке и кофте на пуговицах, и спиной, изогнутой, сгорбленной спиной касается стены. Нет, не спиной, - поясницей касается, и припала грудью к согнутым ногам, а потом, когда они подходят ближе ближе ближе, выпрямляется и как будто смотрит на них, но на самом деле не смотрит, не может на них смотреть, потому как — они видят это в усиленном свете подкрученного Тохой фонарика — голова закрыта, на голове что-то черное, какая-то маска или тряпка или… Пакет. Да. Черный пакет на голове. Теперь-то они видят. И в этот момент Ярик понимает — чуйка сработала, не подвела, но — толку? Они — здесь. Артурчик — здесь. И он, Ярик - с Артурчиком. И нахуй ему вперлась эта чуйка, на кой хер, спрашивается, она ему вперлась, если теперь от нее все-равно никакого толку?

Он рассказал об этом Глебу, а потом мне, но Владу — нет, Владу он об этом не рассказывал.

Он шел третьим. После Сявы. После Артурчика. Он был не он, - да, он действовал механически. Его несло. Его торкнуло как от шмали. И он уже не думал ни о чуйке, ни о чем другом. Где они нашли ее? Сява рассказал потом, усеивая плевками стену подвала, как встретили возле парадного и заманили на чердак и дали малеха выпить и пригрозили и стукнули пару раз и сказали, чтоб сидела и не рыпалась, а потом — сюда, в подвал, тут надежнее, и вот уже какой-то по счету день...

Она дышала глубоко, шумно, жадно, и кулек прилипал ко рту, и от нее пахло потом и сыростью и чем-то кислым, нутряным, неприятным, и еще, кажется, алкоголем, и еще, кажется, дезодорантом Артурчика.

Она дышала тяжело, но ничего не говорила, за все время — ни одного слова, и можно было подумать, что она вообще не умеет говорить. И когда он поднялся, когда встал с нее, только теперь увидел, какая она жалкая, уничтоженная, с этой своей задравшейся кофтой, в этих своих разорванных чулках, с этим черным, с парой дырок для воздуха пакетом на голове. Он так и не узнал, кто она. Откуда. Понимает ли она, сколько их. Было ли ей больно. Он не думал об этом. Он не считал это чем-то особенным. Он рассказал об этом Глебу, и мне, но он не говорил об этом Владу. Возможно, хотел сказать, но — не говорил. И хорошо, что не говорил. Теперь-то он точно знал, что — хорошо.

– Как-то так, братан, - сказал Влад.
– Считай, что два ящика пива ты уже продул. Думаешь, за неделю что-то изменится? Ха-ха! Не тешь себя надеждой! Лучше завтра и купи, чтоб было время выжрать.

– Я не спорил, - сказал Ярик.

– Ты че? Позавчера это было! Забыл?

– Я не спорил. Ты предложил, - обратился он ко мне, - но я-то добро не давал.

Он сидел перед нами, губы сжаты и на них нет этой его уебищной улыбочки.

– Долги нужно отдавать, братан. Отмазки не катят. Завтра — ждем. Я правильно говорю, - обратился Влад ко мне, - или я не прав?

– Так и есть, - сказал я.
– Мы спорили, Ярик. И ты согласился. Молчание знак согласия. У тебя, конечно, есть еще неделя до нашего отъезда, но Влад прав — только время потеряем. А так бы могли всю неделю пиво пить.

– Нихуя. Я с вами не спорил. Нехуй меня разводить. Это не смешно уже!

– А я и не смеюсь, - сказал Влад.
– Так как, пиво завтра замутишь или еще неделю дрочить будешь на свою кралю?
– Влад раздвинул губы в улыбке: - Не слышу ответа.

– Иди на хуй, - сказал Ярик.

Потом Влад пошел спать, а мы с Яриком вышли на улицу. Беседка была пустая, а ночь ясная, и луна, казалось, стала еще светлее, еще чеканнее.

Ярик сидел на нижней ступеньке крыльца и сплевывал кровь, и я сказал, чтоб он умыл лицо, и он, пошатываясь, вернулся в кухню. Когда я заглянул туда, прежде чем идти в комнату, он все еще стоял над раковиной, набирал ладонями воду, хлюпал носом и высмаркивал кровавую массу из ноздрей.

Выборы были назначены на следующее воскресенье. В субботу — предвыборный день — агитация запрещена.

Утром мы купили свиной ошеек у фермера, который жил в частном секторе городка Н. Подкатили на нашей старенькой «Вольво», и он вынес кусок мяса, замотанного в хрустящую, горчичного цвета бумагу. На фермере была войлочная рубаха с закатанными рукавами и облепленные навозом сапоги. За забором слышалось деловитое похрюкивание его подопечных. Фермер сказал, что заколол поросенка в четыре утра и мясо совсем свежее, парное. Некоторые считают, что вырезка — лучшая часть туши, но он голову на отсечение дает, что на шашлык лучше, чем ошеек, не найти. Поросенку было восемь месяцев, он набрал массу и вместе с тем не успел заплыть жиром.

Мы купили в «АТБ» водки, пива, минералки, сока, майонеза, кетчупа, овощей и еще какой-то закуси. Решили приготовить шашлык и пригласить хозяев - отблагодарить за гостеприимство.

Насаживая мясо на шампуры, мы ставили их над раскаленными углями. Ярик сбрызгивал взвивающиеся огоньки пивом.

Хозяйка вынесла бутылку красного вина и бокал. Хозяин — чекушку мутно-коричневого самогона. Он был меланхоличен, и глаза его тонули в темных кругах. Она — в той же кофте на больших зеленых пуговицах, и с пледом, которым укрывала ноги

Ярик снял с мангала первую партию шашлыка и выложил мясо на тарелку. Мясо было нежным и сочным, фермер не обманул нас.

– Так что, - сказал хозяин, - завтра едете?

– Да, - сказал я.
– Мы свое дело сделали.

– Устали?

– Да нет. Мы б у вас еще пожили.

Хозяйка улыбнулась.

Хозяин спросил, понравились ли нам город и люди.

– Да, - сказал я, - очень приятные люди, но они, похоже, не особо доверяют политикам.

– Это точно, - сказал хозяин, - Вот если вы им что-то дадите или, еще лучше, заплатите, тогда проголосуют, а так…