Стачколомы

Дорожник Саня подходит к телевизору, осматривает и ощупывает стену. Один из блатных — чернобородый лысый кавказец в белой майке - интересуется: ну че, Санек?

Нормально, нормально, отвечает тот, прощупывая незаметную точку в стене, в метре от пола. Там, в кабУре — залепленной хлебным мякишем дыре, соединяющей хату с соседней - лежит заточка. Кабура не тронута. Найдя торпеду в заднице торчка и поглумившись над личными вещами арестантов, опера решили — на этом хватит.

Слышь, черт, обращается бородач через всю хату к лежащему в другом конце, ближе к тормозам (*дверь в камеру), торчку, - повезло тебе — кабуру на распаковали! Считай —фартовый!

Ну да. Нашли бы из-за этого доходяги заточку - блатные довершили бы то, что не довершили менты, - и неизвестно еще, чей гнев оказался бы более суровым.

Саня садится на край шконки.

Он отвечает за коммуникацию с другими хатами. Дыра в стене — его парафия. Через нее он сообщается с соседями. Еще он ведает дорогами — многочисленными шнурками, веревками и переплетенными нитями, которые высовываются из окна и соединяют, словно сноп расходящихся солнечных лучей, нашу камеру с другими — сверху, снизу, сбоку и в противоположном корпусе. Дороги тянутся и пересекаются над тюремным двором, по ним доставляются подгоны и малявы, менты периодически срывают их, конфискуют во время шмонов, но дороги появляются снова и снова, неизменные и прочные, как и сама потребность человека в общении. Дороги — это целая наука, требующая мастерства, хитрости и сноровки. Дорожник в камере — почитаемое лицо. Менты воюют с дорогами, но в сущности — ничего с ними поделать не могут. Зеки слишком проворны и тотчас мастерят новую, взамен отобранной. С другой стороны — менты получают от зеков мзду в виде бабла, сигарет и переданных из дому харчей, и на многое, при случае, готовы закрыть глаза.

Юра. Смотрящий. Тридцать пять лет. Третья ходка. Из тех, к кому нужно подойти и представиться, когда впервые вошел в хату. Он следит за порядком. Он и двое блатных: чернобородый кавказец и второй, высохший, беззубый, с глубоко посаженными, словно вдавленными чьей-то жестокой рукой, тускло-голубыми глазами. Беззубый мало говорит и почти не высовывается со своей шконки, нижней, рядом с окном, завешенной, вместе с соседней, принадлежащей кавказцу, одеялами. Он у них главный. Он — бродяга. Он — жулик. Три четверти жизни в тюрьме.

Узнав подробности моего дела, Юра определил меня на пальму– верхнюю шконку, над бородачом-кавказцем, рядом с Саней дорожником.

Юра не задавал лишних вопросов. Лишние вопросы тут вообще стараются не задавать. Не важно, кто ты - первоход или бывалый. Могут, конечно поинтересоваться, - но если не хочешь говорить - молчи, дай понять, что это — твое, личное, и никто к тебе не докопается.

Справа от тормозов — дальняк (*параша) в виде чаши Генуя, отгороженный парусом — небольшой кирпичной перегородкой. Дальняк занавешен шторкой. Над чашей — неплотно завинченный кран с постоянно капающей водой. Когда сидишь на корточках, исторгая из себя переваренную тюремную баланду, капли воды шлепаются на спину, пропитывают одежду и щекочут задницу. Умываются — тут же, над зловонной дырой. Чтобы слить дерьмо используется кусок шланга, свисающий с выгнутой трубы, - натягивают на кран и направляют другим концом в чашу.

Когда едят, на дальняк никто не ходит, и даже если время приема пищи прошло, собирающийся отложить личику интересуется: не ест ли кто, не пьет ли чай? После оправки — обязательно моют руки. Подобные традиции арестанты соблюдают с религиозной дотошностью — прикоснуться к дерьму, хую, или рукам, только что тронувшим дерьмо или хуй, значит - зафоршмачиться, существенно понизить свой статус.

Шум мочи, как и треск пердежа, как и кряхтение, натужное кряхтение арестанта, выдавливающего из себя задубевшие куски дерьма, как и посапывание малолетки, решившего передерныть на фотоснимок какой-то поп-дивы, - все эти звуки отчетливо слышны сквозь хлипкую шторку, но зеки настолько с ними свыклись, настолько погрузились в возню, разноголосье и коктейль из самых разнообразных звуков и голосов, что эти, несущиеся с дальняка, не могут ни удивить их, ни отвлечь от своих дел.

Рядом с дяльняком — на деревянных досках, застланных худосочным матрасом в пятнах мочи и блевотины, - место Аленки, опущенного.

В зонах и тюрьмах он провел семнадцать лет и в очередной раз попался за какую-то мелкую кражу. Статус петуха его, судя по всему, вполне устраивает. Всем своим видом — крашенными марганцовкой волосами, подведенным косметикой лицом, бабскими кофточками, маечками, колготками и даже юбкой, в которой он частенько щеголяет по хате, - Аленка открыто демонстрирует свою сексуальную ориентацию.

К нему не прикасаются и ничего не берут из рук, и, в то же время, никто просто так не может унизить или ударить его. С ним делятся сигаретами и чаем из общака, бросая подачку на матрас. За ним не без интереса наблюдают, ведь все его ужимки, манерно-истеричный голосок, комичное вихляние бедрами и привычка подводить ресницы, сидя на краю матраца и сосредоточенно глядя в осколок зеркальца, - все это вносит в монотонность и скуку тюремной жизни хоть какое-то разнообразие.

Аленка оказывает известные услуги братве, - не только в нашей, но и в других хатах, на других этажах и в другом корпусе тюрьмы. Его периодически уводят оперативники, под предлогом допроса или следственного эксперимента, но всем ясно, куда и зачем его повели.

Вдоль стены — восемь двухъярусных шконок. Шестнадцать мест. Всего арестантов двадцать. Четверо — без прописки: один — спит по очереди с подельником, двое шнырей, завшивленные, грязные бедолаги — под шконками, и Аленка - на досках возле дальняка.

Стены облеплены слоями вырезок, календарей, плакатов, фотокарточек и газетных статей. Бумага расшелушилась, свисает куцыми лентами.

У противоположной от шконок стены — телевизор. Тут хранится весь нехитрых арестансткий скарб, от шмоток, туалетных принадлежностей и продуктов до книг, журналов, иконок.

Постоянная, вползающая под кожу сырость.

Пятна плесени изъели стены и потолок. Штукатурка вспучилась и осыпается.

Тараканы собираются по углам черными тучами, их усики шевелятся, как мини-локаторы.

Тела арестантов покрыты нарывами, гнойниками, язвами, экземами.

В условиях, когда каждый вынужден пользоваться общим отхожим местом, соприкасаться с чужими посудой и бельем, дышать сыростью и испарениями нечистых тел, жрать из шлемок (*миска), облюбованных крысами, тараканами и клопами, - любая зараза, словно вошь, перепрыгивает с одного тела на другое без всяких препятствий.

Пока иду от кормушки* (*специальное отверстие в двери), где зеки столпились за баландой, к свое шконке, неся шлемку с перловым супом и трамбон (*кружка) с чаеподобным пойлом, - обязательно зацеплю кого-то в этой тесноте, словлю чей-то, порой — отчаявшийся и тоскливый, порой — злобный и недоверчивый взгляд, проплыву в неубывающих дымно-табачных лентах, втяну носом запах параши, гнилого дыхания, сладковато-кислого пота, иногда — медикаментов, иногда — домашнего сала с чесноком, иногда — шмали, косячка, которым пыхкает, взобравшись на шконку и сложив по-турецки ноги, задумчивый арестант.

Игроки перекидываются в карты или щелкают нардами.

Семейники, разбившись на небольшие группы, пьют чай, жуют бутерброды, хрустят зубками чеснока, сушками или сухарями, шелестят обертками шоколадных конфет.

Шныри — убирают в хате или стирают одежду в тазу, за что им причитаются сигареты или жратва от благодарных зеков. Уставшие и забитые, растягиваются на полу под шконками.

Блатные — курят анашу, пьют чифир, закусывают сухофруктами, орехами, фисташками, миндалем, беседуют и смеются, спрятанные за отвесными одеялами, что служат ширмой для их шконок.