Сталин. Большая книга о нем

Он, несомненно, был большой актер и мог создать образ обаятельного, скромного, даже

простецкого человека. В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот

рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители, начиная с Гарри Гопкинса, были

настроены весьма пессимистически. А уезжали из Москвы в полной уверенности, что Россия

будет сражаться и в конечном итоге победит. А ведь положение у нас было действительно

катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на восток. Чуть ли не каждую ночь приходилось

прятаться в бомбоубежищах. Что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других

опытных и скептически настроенных политиканов менять свою точку зрения? Только беседы со

Сталиным. Несмотря на казавшуюся безнадежной ситуацию, он умел создать атмосферу

непринужденности, спокойствия. В кабинет, где царила тишина, едва доносился перезвон

кремлевских курантов. Сам «хозяин» излучал благожелательность, неторопливую

обстоятельность, уверенность. Казалось, ничего драматического не происходит за стенами этой

комнаты, ничто его не тревожит. У него масса времени, он готов вести беседу хоть всю ночь. И

это подкупало. Его собеседники не подозревали, что уже принимаются меры к эвакуации

Москвы, минируются мосты и правительственные здания, что создан подпольный обком

столицы, а его будущим работникам выданы паспорта на вымышленные имена, что казавшийся

им таким беззаботным хозяин кремлевского кабинета прикидывает различные варианты на

случай спешного выезда правительства в надежное место. После войны он в минуту откровения

сам признался, что положение было отчаянным. Но сейчас умело скрывает это за любезной

улыбкой и внешней невозмутимостью. Говоря о нуждах Красной Армии и промышленности,

Сталин называет не только конкретную военную продукцию, оружие, но и запрашивает

оборудование для предприятий, целые заводы. Поначалу собеседники недоумевают: их военные

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

232

эксперты утверждают, что советское сопротивление рухнет в ближайшие четыре-пять недель. О

каком же строительстве новых заводов может идти речь? Даже оружие посылать русским

рискованно — как бы оно не попало в руки немцев. Но если Сталин просит заводы, значит, он

что-то знает, о чем не ведают ни эксперты, ни сами политики. И как понимать олимпийское

спокойствие Сталина и его заявление Гопкинсу, что если американцы пришлют алюминий,

СССР будет воевать хоть четыре года? Несомненно, Сталину виднее, как обстоят тут дела! И

вот Гопкинс, Бивербрук, Гарриман заверяют Рузвельта и Черчилля, что Советский Союз

выстоит и что есть смысл приступить к организации военных поставок стойкому союзнику.

Сталин блефовал, но, по счастью, оказался прав. Так же, как и тогда, когда после посещения

британским министром иностранных дел Энтони Иденом подмосковного фронта во второй

половине декабря 1941 года заявил:

— Русские были два раза в Берлине, будут в третий раз…

Неисправимые сталинисты могут расценить такое пророчество как свидетельство

прозорливости вождя. Но мне представляется, что он и тут играл роль оптимиста. В узком кругу

он не раз в те дни признавался, что «потеряно все, что было завоевано Лениным», что не

избежать катастрофы. Наигранной бодростью он прикрывал свое неверие в народ, презрительно

обзывая аплодировавшую ему толпу «дураками» и «болванами». Но именно этот нелюбимый и

пугавший его народ, жертвуя десятками миллионов жизней своих сынов и дочерей, сделал его

пророчества явью».

Лично к своему переводчику Сталин всегда относился индифферентно. Порой тому

казалось, что Сталин смотрит словно сквозь него, даже не замечает присутствия этого человека,

как, скажем, находящейся в кабинете мебели. Но он, как вскоре выяснилось, в каждом случае

сам выбирал одного из двух переводчиков. Иной раз, когда предстояла беседа с американцами,

вызывали Павлова, а к англичанам Бережкова, хотя США были в компетенции последнего, а

Великобритания — Павлова. Бывало и так, что в течение нескольких недель приглашали только

кого-то одного, независимо от того, с кем происходила беседа. Второму в таких случаях было не

по себе, он нервничал и терялся в догадках: чем не угодил «хозяину», что вызвало его

неудовольствие? Но потом все снова входило в норму, никаких замечаний не делали, а

переводчики, разумеется, не осмеливались выяснять. Может быть, это была маленькая игра,

чтобы держать их в напряжении и в состоянии «здоровой конкуренции».

У Сталина был своеобразный юмор. Рассказывали, что однажды начальник

Политуправления Красной Армии Мехлис пожаловался Верховному Главнокомандующему, что

один из маршалов каждую неделю меняет фронтовую жену. А затем спросил: что будем делать?

Сталин с суровым видом долго молчал. Ответил неожиданно, с лукавой усмешкой:

— Завидовать будем…

В ином случае Сталин на протяжении нескольких военных лет время от времени донимал

другого маршала вопросом: почему его не арестовали в 1937 году? Не успевал тот раскрыть рот,

как Сталин строго приказывал: «Можете идти!» И так повторялось до конца войны. Жена

маршала после каждого подобного случая готовила ему узелок с теплыми вещами и сухарями,

ожидая, что ее супруг вот-вот угодит в Сибирь. Настал день Победы. Сталин, окруженный

военачальниками, произносит речь:

— Были у нас и тяжелые времена, и радостные победы, но мы всегда умели пошутить. Не

правда ли, маршал… — И он обращается к злополучному объекту своих "шуток"».

О некоторой специфике службы переводчик вспоминает: «У меня порой возникали

сложности с составлением телеграмм нашим послам в Лондоне и Вашингтоне. Их проекты

следовало приготовить сразу же после беседы, пока Сталин еще оставался у себя.

По своей подпольной привычке Сталин работал всю ночь, и прием дипломатов обычно