Ставрос. Падение Константинополя

Никифор дрогнул и на несколько мгновений отвел взгляд.

– Ты боишься, - сказал Леонард. – Беспутный!

Никифор вдруг приблизился к нему вплотную; Леонард дрогнул, но не отступил. Никифор схватился за решетку, и их пальцы почти соприкоснулись. Они стояли и ощущали горячее дыхание друг друга у себя на лице.

– Я боюсь, - вдруг прошептал доместик схол. – Я всю жизнь боялся и бегал от смерти! И ты тоже это делаешь, но не признаешься себе!

Леонард улыбнулся. Сейчас он очень любил этого человека и очень жалел его.

– Прости меня, - сказал он брату. Голубые глаза расширились, и Никифор показался совсем мальчиком.

– За что?.. – спросил он.

– За все обиды.

Факела не хватало, чтобы осветить все; и Никифор не успел даже вздрогнуть, когда Леонард ткнул между прутьями кинжал: тот упруго вошел в живое тело. Никифор вскрикнул, забился на лезвии, как рыба на остроге, а когда Леонард выдернул кинжал, тяжело повалился на пол.

Лицо Леонарда исказилось при виде трупа, он отступил и покачал головой; потом вдруг осел на холодный пол и зарыдал: сухо, без слез.

Когда немного погодя комес поднимался по лестнице, он был мертвенно спокоен. Стражник, ждавший наверху, заметил странное и быстро спросил:

– Что с преступником?

– Он умер. У него не выдержало сердце, - сказал Леонард и показал окровавленный кинжал. Стражник широко раскрыл глаза.

Комес кивнул и усмехнулся.

– Императору доложишь сам, - пробормотал эскувит через несколько мгновений.

Когда Леонард вошел к Константину, тот быстро встал с кресла и приблизился к нему: казалось, ожидая его, император ничем не мог себя занять.

– Что? – быстро спросил василевс.

Леонард бросил ему под ноги кинжал.

– Никифор не пожелал выдать мне ничего добровольно… и я убил его, чтобы избавить от мучений и позорной смерти, - сказал комес.

Константин изменился в лице – он попятился от человека, которого только что называл лучшим другом и советником.

– Убирайся из Города и не показывайся мне на глаза, если не хочешь, чтобы я тебя казнил! – выкрикнул он.

Леонард низко поклонился и, с достоинством повернувшись, ушел. Все, кто ни попадался ему по пути, немедленно расступались.

* Очень тонкая и мягкая дорогая ткань, из которой с древности и до средневековья изготавливались одеяния греков, римлян, позднее византийцев.

========== Глава 55 ==========

“Дорогая Феодора!

Я пишу это письмо ночью, на борту моего судна, которое называется именем нашего императора, - но я терзаюсь сомнениями, смогу ли еще прославлять это имя под моим парусом: или же буду только позорить.

Василевс изгнал меня из Города за то, что я убил Никифора, не дав ему раскрыть рот и выдать вас и других моих и его сообщников. Видите, как связала нас судьба: врага с врагом, чужого с чужим, навек, нераздельно, - и я этому рад! Я согласен оставаться вечным пленником вашей души, которую жажду познать, - пусть даже это означает вечную муку ожидания.

Впрочем, что это я говорю? Я только что напугал вас своим признанием, и ничего не объяснил: у меня мозг воспален, и путаются мысли… Но ведь я писал с тем, чтобы предостеречь вас. Никифор и в самом деле оказался среди итальянцев, - мои люди его проглядели. Или, может быть, он прибыл в Константинополь позже на другом судне, ведь в Пропонтиде уже давно не протолкнуться – Ватикан оказался щедрым помощником. Слишком щедрым, моя госпожа.

Порою человеку приходится отдавать душу за малую подмогу – за великую же подмогу отдал душу наш святой город. Впрочем, мне кажется, что он разменял ее на мелочи – давно.

Или душа Константинополя раздробилась, чтобы принять в себя чужие богатства? Таков путь всех империй. Но только империя способна вознести людей так высоко, как это следует: и образец государственности, образованности, благородства, - древний Рим, - по-прежнему служит нам идеалом, хотя сам Рим давно повержен в прах.

Тот, кто однажды принадлежал империи и ревностно служил ей, никогда уже не согласится умалиться - ибо это означает унизить и обокрасть всех людей, отобрав у них лестницу в небо: у всех тех, кому боги не дали крыльев.

Как я смешон сейчас – даже не знаю, отправлю ли я когда-нибудь это послание, дойдет ли оно до вас: не знаю, не погублю ли я вас своими признаниями. Но я так одинок, любимая, - так одинок, что даже завидую брату, погибшему от моей руки. Он уже никогда не будет один, терзаемый в аду демонами, которых приманивал всю свою жизнь, - или же он спит вечным сном и блажен, как все спящие.

Но я опять пугаю вас! Однако вы читаете мое письмо, Феодора, - вы не убежите и не струсите, - и это утешает меня.

И я знаю, что вы тоже одиноки. Даже тогда, когда вас обнимает муж, - он вам не такой друг и защитник, какого вы заслуживаете. Это вы защищаете его: несомненно. А я сжимаю кулаки, и голова моя пылает при мысли о том, что станется с вами и вашими детьми, когда Константинополь падет.

Мужчина не может быть трусом – а трусов слишком много, и очень часто им принадлежат лучшие женщины, которые гибнут во время войн или достаются храбрым мерзавцам. Я утратил мою честь, но не утратил храбрости: и за вас мне страшно куда больше, чем за себя.

Мне страшно за себя только тогда, когда я подумаю, что вы не откликнетесь, не услышите меня, что мое письмо не дойдет до вас - и я останусь один: среди верных людей, которые чужды мне так же, как турки. Мужчины теперь редко открываются друг другу настолько, насколько это было принято в античном мире, - христианство научило нас стыдиться себя и друг друга. Но христианство же построило нашу душу, научило измерять ее грехом; и по-иному мы себя не мыслим.

Можно даже сказать, что до прихода Христа у людей не было души, которую требовалось спасать, - наши предки верили в ад, но эта идея никогда не была так сильна и всевластна, как теперь: и убийца мог оставаться добрым товарищем убитому в ином мире, как и в этом!

Но что такое спасение, которого все мы жаждем? Спасение есть избавление души от мук: но забывая наши муки, мы теряем себя. Ангел более не человек, потому что забыл, что значит быть человеком: или же ангел есть все, что наполняет землю, и состоит и из святых, и из самых великих грешников.

Магометанам обещан рай, в котором они будут вечно предаваться жизни животных: обжорству и совокуплению с незнакомыми красавицами, всегда готовыми к их услугам. Чувствуете, насколько это унизительно для вас, Феодора? Католики настолько запуганы огненной геенной, что не думают ни о чем другом. Только мы можем назвать себя истинно христианскими философами.