Ставрос. Падение Константинополя

Они заговорились надолго – и Феофано, по словам подруги оценив положение Константинополя, заключила:

– Это, конечно, прекрасно, что они приплыли, - а благородный Леонард просто наше спасение, он сумеет примирить их с греками! Знаешь, что особенно хорошо…

Она вдруг осеклась, взгляд потускнел.

– То, что из Города теперь побегут слишком умные вольнодумцы вроде нас с тобой, - улыбнулась московитка. – Останутся простодушные, которые уверуют во все, что им скажут с балкона Большого дворца, и фанатики! Лучшие защитники для Города сейчас!

Феофано закивала.

– Ты читаешь мои мысли. Немытые фанатики, которые сумеют оболванить толпу, сейчас в самый раз. Но у нас с тобой другая роль – и столь же важная!

Она велела:

– Иди разбери свои вещи – и достань свои работы: мы вместе прочтем их, и, может быть, дополним или исправим, но это позже. Сейчас я позову моего переписчика, и он сделает копии. Ты увезешь эти копии домой.

Феодора замерла, глядя на нее.

Феофано нахмурилась при виде ее недоумения.

– Я всегда делаю копии всех важных работ! Для тебя это внове?

Феодора усмехнулась.

– Я никогда не думала, что мои работы достойны такого внимания!

Феофано сжала губы.

– Мы два года кормили, растили и учили тебя – не затем, чтобы плоды, которые ты принесла, пропали втуне! Знаешь, дорогая, - вдруг сурово сказала она, - новые мысли ничуть не менее важны, чем новые дети; и порою даже важнее! Дети вырастут и будут делать свои маленькие дела, а потом умрут; и их дети умрут, и их забудут! А слово переживет века – и воздействует на тысячи умов!

– Никто не может сказать, какое слово умрет – а какое переживет века, - возразила Феодора.

Феофано улыбнулась.

– Я крепкая язычница, любовь моя!

Она смотрела на Феодору – сильная, смуглая, полная жизни эллинка; серые глаза были лукавы и серьезны сразу. Феодора вдруг подумала, что этой женщине не меньше тридцати пяти лет: и это был самый лучший возраст для нее, возраст зрелости, власти и учительства.

– Я верю, что идеи, которые рождаются в умах достойных, остаются в тонком мире – и количество их все увеличивается, а наши преемники черпают из мира идей то, что чем мы его обогатили! – произнесла императрица.
– Мы любим друг друга, и то, что мы творим, не умирает! А плоды наших размышлений там, наверху, дают могучие деревья – и потом эти яблоки осыпаются с небес на землю, чтобы однажды ударить по голове какого-нибудь нового любимца богов, который еще сам не знает своих способностей и будущих свершений…

Феодора всплеснула руками и засмеялась.

– Да ты шутишь!

Феофано тоже смеялась.

– Конечно, шучу.

Но шутила она всерьез – пожалуй, серьезнее, чем о чем-либо другом.

Феодора покинула библиотеку, и вскоре вернулась туда со связкой свитков под мышкой. У Феофано заблестели глаза при виде этих работ. Она села за стол и, нахмурив брови, сделала знак, чтобы Феодора отдала ей свои мысли на проверку, - и та сделала это не колеблясь. Саму же гостью Феофано отправила к детям: точно ученицу своей школы, которая изгонялась с глаз наставницы, чтобы не мешать ее гению.

Спустя два часа ее призвали к госпоже. Торопливо идя по коридору, Феодора вдруг встретилась с тем воином, о котором почти забыла, - спартанцем Марком! Ей неожиданно пришло в голову, что этот человек мог догадаться о любовной связи гостьи с хозяйкой; и Феодора остановилась перед ним, залившись краской и опустив руки, точно ждала наказания.

Надо же – она стала философом, осмелела, а совсем не изменилась!..

Марк смотрел на нее, нахмурив черные брови.

– Что-нибудь случилось, госпожа? Тебе нужна помощь?

Феодора открыла рот, и чуть было не спросила: знает ли он, что происходит? Закрыла рот ладонью и поспешила дальше. Но потом опять обернулась – Марк смотрел на нее прямо, как эллин, не боящийся судьбы. Он улыбнулся, когда встретился с ней глазами.

Феодора пошла дальше, точно получив благословение. Марк все знал.

В библиотеке Феофано встала ей навстречу, очень оживленная. Она подошла к гостье и пощекотала ее под подбородком гусиным пером.

– Диомед сейчас переписывает твои сочинения, - сказала она, кивнув на невозмутимого грека с черными длинными волосами, перехваченными ремешком, который поскрипывал другим пером за соседним столом. – Перепишет слово в слово – у него не хватит фантазии что-нибудь присочинить…

Феофано засмеялась.

– Знаешь, что я подумала, - вдруг серьезно сказала гостья. – Я читала труды ваших историков – они писали о нас, тавроскифах, и столько приврали! Ведь так много русов воевало с вами, воевало за свою землю и погибало, - Феодора неожиданно задохнулась, со слезами схватилась за голову. – А их слава досталась вашим императорам! Вашим летописцам!

Феофано прищурилась.

– Если ты истинно веруешь, ты не должна сомневаться в Божьем промысле! Так было суждено!

Феодора готова была наброситься на нее – и Феофано почувствовала это: она отвела назад руку, переступила на другую ногу, перенося на нее вес, и гостья поняла, что хозяйка может нешуточно ударить ее. Ударить быстро и умело, как опытный боец: и вышибить из нее дух.

– Ну? – шепотом спросила царица.

Феодора отвела глаза, опустила руки.

– Ничего, - прошептала она, - прости меня.

Феофано засмеялась. Она подошла к Феодоре так быстро и так крепко схватила гостью за плечи, что у той занялся дух. Феофано стиснула свои руки до боли.

– Ты неискренне извиняешься, а побить меня хотела от души, - сказала царица. – За это я тебя люблю больше всего! И я думаю, что каждый в конце концов получит ту славу, которую заслуживает, в глазах людей… и Бога, если ты веришь в это!

Она разжала руки.

– А общая наша слава достанется всем.

Потом склонила голову и толкнула любовницу в бок:

– Надеюсь дожить до того дня, когда смогу хорошенько повалять тебя по полу в гимнастическом зале! И до того дня, когда ты сможешь отвесить мне хотя бы один полноценный удар! Но, конечно, не пока ты кормишь детей.

Феодора провела у Феофано еще целый месяц – это было чудное время: они читали, спорили, шутили, так, что было понятно только им двоим, гуляли и катались верхом, и даже катали на лошади Варда, которого это занятие привело в восторг. Феодора купалась с хозяйкой в ручье, и там они ласкались, но вполне невинно; а ночью спали в одной постели – но по большей части тоже только спали, обнявшись или держась за руки. Однако за эти четыре недели подруги еще несколько раз пережили вдвоем самые сокровенные восторги: такие, память о которых искрилась в их взглядах при каждой беседе, каждой встрече.