Столичный доктор. Том VIII

— Отсос! Быстро! Убирайте сгустки! Ищите источник кровотечения! Еще отсос! Физраствор!

— Николай Нилович, с отсосом осторожнее, — предупредила Гедройц. — Одно неловкое движение, и половина мозга у вас в банке.

Я выругался про себя, промакивая операционное поле салфетками. Осушить до конца рану не получается. Пулю придется искать наощупь зажимом. Костный отломок, еще один… И ведь не оставишь на потом, надо вытаскивать сразу. Ага, вот она, в глубине теменной доли… цепляем… блин, соскользнул зажим! Сердце дернулось, будто меня по лбу стукнули. Еще попытка, и еще.

— Лоб мне вытрите! Физраствор еще, и отсос сразу! Сейчас достану!

Ну вот, готова, летит в таз. Некогда рассматривать.

— Вера Игнатьевна, ревизия раны. Лампу поправьте!

— Зажим! Тонкий! Осторожно… Дайте больше света! Лигатуру готовим!

Щелкнул зажим Пеана, перекрывая артерию. Кровотечение остановилось. Теперь — лигирование. Шелк… Игла… Аккуратно прошиваем… Затягиваем узел… Еще один, контрольный.

— Убирайте отсос. Смотрим. Сухо?

— Сухо, Евгений Александрович, — подтвердил Бурденко.

— Отлично. Промываем рану. Дренаж… Оболочку оставляем, шить не надо… Скобки на кожу… Все!

Операция закончилась. Поручик задышал ровнее, пульс стал пореже, давление начало расти. Наблюдать теперь. Если за сутки зрачки вернутся в норму, жить будет. Если не случится осложнений. А они будут: отек мозга как минимум. Именно поэтому мы оболочку не ушивали, и костный дефект не закрывали. Я снял перчатки, почувствовав, как по спине струится пот. Руки мелко дрожали от усталости и напряжения. Захотелось прямо по-михеевски накатить рюмашку. Но вдруг привезут еще одного такого поручика?

Сон был испорчен окончательно.

* * *

Вернулся в палатку, что служила мне «кабинетом». Зажёг керосиновую лампу. Спать расхотелось. Перед глазами всё ещё стояло бледное лицо поручика. Значит, снова днём придётся глушить недосып крепким чаем. И чем это отличается от михеевской «рюмки для бодрости»? Те же яйца, только в профиль. Он — по спирту, я — по кофеину. Оба держимся на стимуляторах, пока организм не сдаст. А конца этому безумию всё не видно…

Может, правда, придумать чередование? По неделе отпусков — в тот же Харбин. Там, наверное, уже почти курорт по сравнению с нашей клоакой.

Достал бланки Красного Креста — отчеты, заявки, списки раненых… Бумажная рутина, неизбежная даже здесь, на краю света, среди крови и смерти. Надо было отправлять очередную депешу в Харбин, просить медикаменты, бинты, персонал. И, наверное, самое главное — панацеум… С последним была засада. Запасы не то чтобы на исходе, но надолго не хватит. А отвечали, что из Питера поставки не идут. Надо было дергать опять за ниточки высоких персон в министерстве. Господи, как же мне это все надоело!

Скрипело перо, плясали цифры, названия препаратов, и вдруг тишину разорвал какой-то странный звук снаружи. Неясный всхлип, короткая возня, потом — глухой удар, будто мешок с песком упал на землю. Я замер, прислушиваясь. Сердце тревожно екнуло. Что это?

Я осторожно отложил перо, взял со стола тяжелое пресс-папье — единственное подобие оружия под рукой — и тихонько вышел из палатки. Предрассветный туман окутывал лагерь, делая очертания предметов расплывчатыми. Возле поста охраны, стоявшей у входа на территорию госпиталя, виднелись какие-то неясные тени.

Подойдя ближе, я разглядел распростертое на земле тело. Солдат из комендантского взвода… Наш часовой. Он лежал лицом вниз, в неестественной позе. Я наклонился, перевернул его. Горло было перерезано одним точным, глубоким ударом. Глаза стеклянные, широко открытые. Убит. Только что — из сонной артерии вроде продолжается кровотечение.

Холод пробежал по спине. Враг здесь. Внутри лагеря.

— Тревога!!! — заорал я что было сил, мой голос сорвался на хрип. — Тревога! Убит часовой!

Крики разбудили лагерь. Забегали люди, со всех сторон раздался шум. Кто-то кричал: «Что случилось?!». Но я уже не обращал на это внимания. Мой взгляд был прикован к аптечной палатке, где хранились самые ценные медикаменты, включая стратегический запас панацеума. Там, сквозь щель в пологе, метался слабый луч света от фонарика. Кто-то шурует внутри!

Не раздумывая, я бросился туда. Ярость и адреналин заглушили страх. На бегу я споткнулся обо что-то, чуть не упал, но удержался на ногах. Подбежав к палатке, рывком отдернул полог.

Внутри, у железного ящика, где мы хранили наркотики и панацеум, стоял невысокий человек, одетый как китайский крестьянин. Лицо он то ли чем-то замотал, то ли просто тень так падала. В руке у него был фонарик. В другой руке блеснул короткий нож.

Я мысленно произнес «Чок», и блокировал сразу ставший медленным удар с помощью пресс-папье. Нож отскочил со звоном, но незнакомец тут же сделал выпад ногой мне в грудь. Опять слишком медленно, я уклонился, кинул под ноги диверсанту стоявший рядом табурет, отскочил назад.

А он быстр! Ускорился, даже боевой транс оказался недостаточно хорош. Завязалась яростная схватка в тесном пространстве палатки, среди ящиков. Мы кружили, обмениваясь быстрыми ударами и блоками. Откуда появился еще один нож, даже не заметил. Вот только что японец пытался достать меня ногами, а через мгновение пробует пырнуть ножом. Я отбивался пресс-папье, ногами. Звякнули склянки, упавшие со стеллажа, разбилось стекло.

В который раз я мысленно поблагодарил Ли за его уроки. Если бы не занятия ушу, диверсант уже давно бы зарезал меня и растворился в ночи.

В палатку вбежал Михеев с револьвером, сходу выстрелил два раза в сторону незнакомца. Попал только один — куда-то в ногу. Японец упал, но тут же перекатился, быстро отползая к брезентовой стенке.

— Стреляй! — крикнул я доктору, бросая пресс-папье и хватая нападавшего за ногу, не давая тому уползти прочь.

Разумеется, Михеев выстрелил и попал сразу в голову. Вот такое везение! Японец дернулся раз, другой, и затих. Все было кончено.

Я стоял над трупом, тяжело дыша, пытаясь унять дрожь в руках. Адреналин отступал, оставляя после себя тошноту и пустоту. В палатку ворвался Жиган, тоже с револьвером, за ним толпились вооруженные санитары. Один я, как дурак, с пресс-папьем этим.

— Евгений Александрович! Вы целы?! Что здесь…

Они замерли, увидев труп японца, Михеева с Наганом.

— Шпион… диверсант… — прохрипел я. — Убил часового… Лез за панацеумом…

* * *

Всё стояло на ушах. Люди бегали, кричали, кто-то требовал немедленно организовать оборону, будто мы не госпиталь, а крепость. В этот момент примчался бледный Бурденко.

— Ваше сиятельство! Беда! Лихницкий… Борис… он…

Мы бросились туда. С обратной стороны аптечной палатки, на земле лежал Лихницкий. Мертв. Зарезан точно таким же профессиональным ударом, как и часовой. Видимо, он проснулся от шума, пошел проверить и наткнулся на убийцу.