Столичный доктор. Том VIII

Вера Игнатьевна даже разговаривать перестала, наверное, для экономии сил. Только во время операций можно было услышать, как она хрипло отдает распоряжения. Она даже перестала считать операции, хотя в самом начале очень хотела отпраздновать сотую. Бурденко превратился в бледную тень истощенной панды, так резко выделялись темные круги под глазами.

Первой ласточкой был Михеев, во время операции он просто начал падать на пациента. Его успел поддержать санитар, который как раз подошел, чтобы забрать ампутированную голень. Александр Васильевич, вдохнув бодрящий аромат нюхательной соли, попытался встать, но я отправил его полежать. Ненадолго, на пару часов. Ушивать рану на культе закончила операционная сестра.

Я как раз вышел из операционной и посмотрел вокруг. Дурдом не снижает обороты, персонал продолжает сновать в разных направлениях. Раненые стонут и ругаются. Вечер уже, смеркаться начинает. А зашел я утром, часов в десять. Хотелось какой-то определенности, пока все медики не легли тут от нервного истощения. Я не думал о стратегических задачах. Просто осталось желание, чтобы всё это закончилось. А ведь по нам тут не стреляют, мы даже не медсанбат, который ближе к линии фронта, хотя те, кто сидит в окопах, уже их считают тыловыми крысами. Каково им там, рядом с передовой, в процессе бесконечной сортировки, я даже не пытался думать.

Вспомни чёрта, он и появится. Я видел этого фельдшера, он уже не раз сопровождал раненых. И он меня узнал, выпрыгнул из повозки, бросился ко мне.

— Ваше сиятельство, у нас штабс-капитан с бронепоезда, пулевое живота. Тяжелый, извели на него весь запас второй группы. В пути трижды пришлось непрямой массаж сердца проводить.

— Зачем везли? Черная метка, умирает. Время только тратили напрасно, — раздраженно ответил я. — У нас и без него очередь на тот свет большая.

— Там, ваше сиятельство, прорыв чуть не случился. Очень уж давили японцы. Мы уже думали — всё, эвакуироваться не успеваем, раненых тьма тьмущая. И тут — бронепоезд. Они нас всех спасли. Что же мы, ваше сиятельство? Вы же…

Где-то внутри меня отчаянно начала выбираться из-под завалов усталости и рутины совесть. Блин, если не мы, то кто? Хотя бы попытаться надо.

— Санитары! Срочно в операционную! — крикнул я. — Готовить кровь!

Офицер лежал как восковая кукла — бледный, с запавшими щеками. Со слов фельдшера-анестезиста пульс — нитевидный, давление измерить не удалось. На животе повязка, пропитанная кровью. Отвели руки в стороны, начали обкладывать пеленками будущий разрез. Операционная сестра громко считает большие тампоны.

— Срочно моемся! Срединная лапаротомия, — сказал я, надевая халат. — Вера Игнатьевна, ассистируете. Александр Васильевич, давайте еще кровь, вторую группу. Только быстро! Венозный доступ?

— Есть, на правом локтевом…

— Срочно еще! Этого мало!

Сделали разрез, и оттуда сразу хлынула кровь. Всё, что ему лили, и своя вдобавок. Да уж, шансов маловато. Ладно, поборемся еще.

— Собираем кровь, процеживаем! Быстрее! Ножницы!

— Кровит… не видно, откуда, — пробормотала Гедройц.

— Значит, найдем.

Я продолжил рассекать ткани по белой линии. Ну вот, есть разрез.

— Начинаем мобилизовать тонкий кишечник влево. Готовим тампоны. Приступаем, Вера Игнатьевна, время дорого!

— Хватит мне под руку тут! — выдала самую длинную за последние несколько дней тираду Гедройц. — Вижу и так!

После мобилизации кишечника кровотечение не остановилось. Так и продолжалось, теперь уже с нашей кровью.

— Правая почка, — вдруг сказала княжна. — Артерия. И аорта, похоже. Да.

Наши взгляды встретились — тут достаточно только глаза чуть поднять, и так лоб ко лбу стоим. И я ответил на немой вопрос.

— Продолжаем. Я сейчас прижму брюшную аорту, а вы начинайте накладывать шов. Оттяну желудок вниз, а вы рассекайте малый сальник. Начали!

Я сунул руку глубже и прижал аорту к позвоночнику.

— Кровотечение прекратилось, — сказала Вера.

— Продолжаем лить кровь! Начинайте ушивать аорту!

Рука начала затекать уже через пять минут. Но оторвать ее я не мог. Отпущу — и все наши старания насмарку. Я даже пошевелиться боялся, только считал про себя секунды, пытаясь отвлечься.

— Показатели? — прохрипел я.

— Весемьдесят на сорок, пульс сто десять. Температура тридцать пять и восемь… — сказал фельдшер.

— Флаконы с кровью в теплую воду ставили? Почему у нас больной на столе мерзнет?

Вот нам для полного счастья только гипотермии не хватает. А где я вам возьму операционную с тридцатью градусами, если на улице хорошо если пятнадцать. Последние дни выдались довольно прохладными, несмотря на май.

— Евгений Александрович, давайте, я помоюсь, держать буду, — влез в разговор Бурденко.

— Вам, Николай Нилович, заняться больше нечем? Я сейчас руку поменяю.

Время, казалось, остановилось. Прижимать аорту было всё тяжелее, а Гедройц всё возилась и возилась со швами. Говорить под руку не стал, хотя и хотелось. Вера и сама должна понимать, что действовать надо максимально быстро. Интересно, а почему никто не придумал до сих пор зажим на крупные артерии? Может, потому, что кто-то обленился вкрай и возомнил себя гением хирургии?

— Аорта ушита, — сказала Гедройц. — Перевязываю почечную артерию

— Отпускаю, — с облегчением ответил я.

Рано радоваться, швы могут оказаться несостоятельными, и кровь хлынет в малейшее отверстие с новой силой.

— Сухо, — прозвучал через пару секунд долгожданный вердикт.

— Слава богу и вам, Вера Игнатьевна. Давайте дальше.

Мы продолжили ревизию. Тут еще работы — непочатый край.

— Ого, да вы у нас певец, — оборвала мою полумедитацию Гедройц.

— Что? — встрепенулся я.

— Ну вы сейчас напевали на английском, такую грустную песню.

И она вдруг повторила довольно мелодично: «Нобады новз ю вэн юр даун эн аут». Вот это прокол! Давненько я так не косячил с культурным наследием будущего. Хорошо, что только припев спел, куплет про подпольное бухлишко мог вызвать у владеющей английским Веры Игнатьевны ненужные вопросы.

— Извините. Виноват, исправлюсь. Обычно только Агнесс Григорьевна страдает от моих вокальных упражнений.

— Не стоит, мне понравилось. Впрочем, продолжаем.

— Давление? — решил я сменить тему разговора.