Странник

В Денисе рано обнаружилась его музыкальность, но не без понуканий тетки он стал ходить в школу имени Калинникова. Его способности были странными, один раздосадованный преподаватель назвал их даже дикарскими. Дело, очевидно, было в его врожденной ненависти к каким-либо правилам. Гармонии он терпеть не мог, зато любил воспроизводить звуки, даже шумы. Он имитировал гудки, шум поезда, стук падающего железа, даже всхлипы капели. В одну из немногих умиротворенных минут мать вспомнила, как в двухлетнем возрасте он мог заплакать и от звонка и от звона рюмок, она смутно догадывалась, что дело тут совсем не в испуге.

Денис сравнительно быстро осваивал тот или иной инструмент, трубил, подсвистывал, стучал по клавишам, умел заставить запеть струну, но приохотить его к занятиям не было никакой возможности. Единственное, что делал он с удовольствием, — пел в хоре. Он сохранил к нему пристрастие с той поры и впоследствии заставлял петь своих артистов. («Ничто так не ставит голоса, как хоровое пение», — говорил он часто.) Но вместе с тем оно рождало у него странное, до жути сладкое ощущение — некоего отказа от собственной личности. Моментами кажется, что от тебя отлетает твое «я» и ты переходишь в иное качество. Дениса это ощущение и притягивало и отталкивало, возможно, уже тогда он чувствовал, что его «дороженька» — совсем другая. Так или иначе, мечта тетки сделать из мальчика музыканта быстро явила свою беспочвенность. Тетка терзалась, переживала, матери было все равно.

Зато его отношения с природой были острей и многозначительней, чем у ровесников. То резкое чувство, которое приходит на закате жизни, сопутствуя близящемуся прощанию, та зоркость, которую придает неизбежное скорое расставание, пришли к Денису на удивление рано. Он понимал язык времен года, — и пробуждение земли, тот ликующий ее час, который зовут «весной света», голоса вернувшихся соек, жаворонков и зябликов и долгие июльские дни с их прочным оранжевым блистаньем, с прозрачным пологом над головой, с плывущими медленно облаками, похожими на снопы в поле, и милые знаки бабьего лета — погожий листопад, песнь скворца, пожелтевшие иглы лиственниц — самая грибная пора. А там и осень, кулики и грачи собираются в дальний полет за летом, на стерне хозяйничает воронье, только ели да сосны в хвое, осины голы, липки беззащитны, над желтой горчицей и красной гречихой гуляет ветер — зима уж близко.

Достаток семьи был скромней скромного. Денис, вообще говоря, и мечтать бы не мог провести длинное лето в деревне, — пионерские лагеря не в счет, там он жил свою смену среди себе подобных по привычному распорядку, — но у тетки его была свойственница, десятая вода на киселе, они и сами понять не могли, кем все-таки приходились друг другу. Звали ее Анной Михайловной, жила она в махонькой деревушке из нескольких дворов на крутом пригорке, почти отвесно стоявшем над Цоном, который, делая здесь петлю, приближался к поджидавшей Оке.

Это была разбитная женщина, она сама о себе говорила: где упану, там встану. Так оно и было. Муж ее пропал на войне, скорее всего погиб в окружении, с тех пор она жила одиноко и охотно привечала Дениса. То были его счастливые дни. Хорошо было, проснувшись на зорьке, смотреть на серебряное колечко реки, на пойменный лужок с ивняком, на дальние березовые рощицы, — чем ближе к осенней поре, тем больше напоминали они ему золотые веера-опахала. И хоть Михайловна охлаждала его: здесь жить — только любоваться, а работать — нужен вертолет, — что было истинной правдой, пригорок был на отшибе, — все равно душа Дениса томительно дрожала, когда он озирал эти словно подаренные ему места.

Как вдруг забывался он в эти минуты! Удивительная способность. Он и сам не мог ее объяснить, она, во всяком случае, была не по возрасту. Еще было рано накопить запас не только дум, но и чувств. Смерть отца хоть потрясла его, но известно, что детское горе отходчиво. Однако же эти погружения случались частенько. Однажды Михайловна, застав его в такой миг отрешенности, спросила, не заснул ли он. Денис смутился, точно его уличили в нехорошем поступке. Желая ободрить его, она сказала:

— А ты не тушуйся. Нет богаче земли, слаще сна, дороже жизни.

Эти слова он крепко запомнил. Вообще слушать ее было для него удовольствием. Рассказывая о ней, он над собой посмеивался:

— Да, как это ни банально звучит, а и у меня была Арина Родионовна. Жалко, что я не стал писателем. Я ведь сразу почувствовал, что говорит она вкусно.

Михайловна к нему привязалась. Это было совершенно естественно. Жила она одиноко, как, впрочем, и все остальные. Малолюдство по-своему их обстругало, гостевание не было в заводе — не принято было мозолить глаза. Чаще других захаживали колченогий Кузнецов и кругленькая крохотная соседка, тезка Михайловны, она была значительно старше, но все ее звали попросту Аннушкой. Михайловна объяснила это Денису тем, что Аннушка так и осталась в девушках. Сама Аннушка относилась к этой немаловажной подробности своей биографии вроде бы и легко и шутейно, даже посмеивалась над собой, однако же Михайловну считала удачницей за то, что та хоть и недолго, а побыла в бабах. Михайловна для вида отмахивалась:

— Эка радость — муж… одно названье что муж, только приладились друг к дружке, тут он и запропал, как не было.

— Не сам по себе, — назидательно говорил Кузнецов, — общее бедствие.

— А хоть и не сам, мне-то не легче, ведь только поняла, что к чему, — ворчала Михайловна.

Аннушка, не соглашаясь, качала головой и вздыхала с улыбкой:

— Все равно, милая, тебе счастье выпало…

— Чего ж ты от своего счастья-то отвернулась? — спрашивала Михайловна.

Это была известная история, но Аннушка любила о ней вспоминать. По слухам, к ней сватался один пришлый паренек, но она отказала ему, слишком показался велик.

— А я ему сказала: какой у нас с тобой замуж будет, какая семья? Я маненькая, а ты — вон какие стропила, что ж тебе весь век едва складываться?

Говоря это, Аннушка счастливо смеялась, а глаза ее светились.

— Ну и ошибку ты дала, — говорил Кузнецов. — Длинного мужика издаля видать.

— Уж что говорить-то, — усмехалась Михайловна. — Сразу видно, кто казак, а кто — с койки бряк.

Эти слова Кузнецов обыкновенно принимал на свой счет и обижался:

— Что ж ты причитала, когда замуж шла? Стал-быть, и тебе нечем хвалиться-то?

Тут Михайловна переставала прибедняться.

— Так ведь тогда самый причет и есть. В девках один раз бываешь, как по девичеству не причитать?

От Михайловны Денис впервые услышал причеты. Видимо, то была натура артистическая; причитая, она словно будила в себе давно схороненное, и Денис уже не мог разобрать, когда она плачет по причету, когда по правде.

Много людей проходят мимо нас, со многими скрещивает судьба, но не всем дано в нас остаться. А женщина, жившая на пригорке над Цоном, осталась, да еще и каждое ее словечко запомнилось, и, как вы увидите, еще не раз она возникала в жизни Дениса. Однако не всегда срабатывают прямые связи, в искусстве тем более, к самому себе редко избираешь кратчайший маршрут. Поэтому, должно быть, и запоминаются те счастливчики, которые без видимых усилий, естественно себя обретали. Денис к их числу не принадлежал. Все, что я о нем сейчас написала, — недолгое общение с отцом, оба города, в которых прошло его детство, дарованное ему чувство природы, привычка к труду, помощь Михайловне, когда он почасту живал у нее, его слух, все вбиравший, и острое зрение, — казалось бы, все вело к «Родничку». Все это так, и все не так, ибо сначала вторглись книги, которые он яростно пожирал, причем книги эти, как правило, не имели касательства к миру, который его обступал. Они, сменяя одна другую, точно стремились увести подальше от всего, что он успел испытать и узнать, и чем это больше удавалось, тем они становились нужней. А в последних классах пришел театр, и все перестало существовать. И снова чем живописней наряды, чем непривычнее имена, чем звонче слова, тем ближе к сердцу. Очень часто мы склонны переоценивать обаяние достоверности. В нашу с вами пору ее цена дорожает, но на возрастных полюсах, когда притягательней путешествия (в юности — вдаль, в старости — вглубь), много важнее воображение. Возможно, тому, кто начинает, и тому, кто заканчивает, с разных сторон открывается предпочтительность игры.

Разумеется, Денису очень скоро захотелось испытать свои силы. Начались посещения кружков, первые радости репетиций, начались увлечения и романы, неизбежные в этой атмосфере. Все эти девушки и юноши, объединенные как чарами сцены, так и желанием иллюминировать жизнь, все они быстро влюблялись друг в друга, тяготились надоевшим ученьем и мечтали о браках, суливших исполнение желаний. Только самые честолюбивые обычно придерживают себя, ибо смотрят дальше и метят выше.

И Денис ждал окончания школы с нетерпением. В последнем классе даже те, кто не уверен в будущем, торопят время, — десять лет за партой хоть кого утомят. Ностальгическое умиление, романтизация школьных будней — все это явится много позже, когда от бесчисленных передряг и тем более от истинных драм ищешь подобия утешений в разных традиционных сборах и прочих чувствительных встречах с прошлым.