Странник
Шрифт:
«Едет он дорогою, едет широкою…» Уже сами эти слова странным образом передают движение, а когда их еще спружинил ритм полупесни-полусказа, когда медленно стали покачиваться девушки и поплыли куклы — стрелец на коне, — иллюзия оказалась полной. Мелодия была широка и задумчива, точно предвещала события грозные и чреватые большими опасностями. Так оно, впрочем, и оказалось. «Наехал стрелец на золотое перо жар-птицы: как огонь перо светится!»
«Как огонь перо светится!» — повторял на все лады восхищенный стрелец, а в ладони у него точно играл язык пламени.
«Не бери золотого пера, — вздохнул конь, — возьмешь — горе узнаешь».
Но падок был стрелец-молодец до золотого цвета, поднял перо жар-птицы.
«Коли поднять
Не послушался стрелец своего коня, привез перо жар-птицы, подносит царю в дар. Запели трубы, и степенно явился царь. Это был старый, высохший от своей деятельности, богато одетый коротышка (и он и стрелец сильно проигрывали рядом с конем) с ненасытными, завистливыми глазами.
«Спасибо! — пропел он тонким голосом, потрепав стрельца по его волосенкам. — Да уж коли ты достал перо жар-птицы, то достань мне и саму птицу; а не достанешь (тут голос царя стал совсем ласковым, отеческим) — мой меч, твоя голова с плеч».
Стрелец-молодец залился горькими слезами и пошел к своему богатырскому коню.
«О чем плачешь, хозяин?»
«Царь приказал жар-птицу добыть».
Конь только вздохнул да гривой тряхнул:
«Я ж тебе говорил: не бери пера, горе узнаешь! Ну да не бойся, не печалься: это еще не беда, беда впереди!»
И рожечник подхватил задумчиво: «Ну да не бойся, не печалься: это еще не беда, беда впереди!»
И девушки пропели протяжно: «Ну да не бойся, не печалься: это еще не беда, беда впереди!»
Денис рассказывал, что эта присказка просто пронзила его насквозь, в ней поистине не было дна, ему точно открылась вся история, весь этот длинный и торный путь, и грех роптать на нынешний день, когда не знаешь, каков будет завтрашний. Не было б хуже, терпи да пошучивай! Это ли не урок мужества?..
Вековечный призыв не впадать в отчаяние, не спешить, не мельтешиться. «Помолись богу и ложись спать. Утро вечера мудренее».
А потом мудрый Саврасушка дал совет:
«Возьми у царя сто кулей белоярой пшеницы».
«Сто кулей?!» — испуганно отозвался стрелец.
«Сто кулей. Да по чистому полю разбросать их скорей».
По оклику царя выходили «рабочие люди» — так представил их лукавый рожечник. Ни о чем не расспрашивали, не удивлялись, ничего не выражали их лица. Уверенно-четкие взмахи рук в лад пению девушек, — быстро и споро исполнили царский приказ. В нерассуждающей сноровке было нечто пугающее, и еще предстояло убедиться в справедливости этого ощущения. Денис всегда придавал чрезвычайное значение «визитной карточке» и не боялся подчеркивать определяющую черту, особенно когда это касалось вторых лиц. Да и в героях всегда был готов ее выделить. По его убеждению, это никак не мешало многослойности образа, центральная краска сама по себе обладает контрастной резкостью. Во всяком случае, он твердо знал: исчезает характеристическое — воцаряется приблизительное. Тогда все просто и все недостижимо.
Поэтому актеры часто кряхтели, он ни на миг не давал им расслабиться. Даже полное слияние с ролью не обещало передышки. Денис уже понял, что чувство самоотречения, которое его посетило, когда он пел в хоре, было кажущимся. Радость рождалась от сознания собственных возможностей, от дразнящего ощущения, что еще один шаг — и я стану другим.
Перечитывая все эти строки, я вижу, что главного я не написала. Из сказанного можно понять, что у Дениса было вдоволь наблюдательности, чтоб подметить то, что выделяет личность, и то, что объединяет массу. Он видел «индивидуальное зернышко» и некий общий стереотип. У него хватало юмора укрупнить и сделать то и другое. Хватало изобретательности столкнуть характер с неожиданным обстоятельством. Но всех этих качеств было бы мало для настоящего достижения. Вы скажете, дело в угле зрения (все сводится к концепции, замечал еще Гёте). Не мне оспаривать мнение титана, это
неблагодарная роль, тем более я согласна с вами обоими — свежесть взгляда оправдывает усилия. И все же — насколько я успела понять моих соотечественников — у нас мысли созревают в душе. Сила Дениса крылась в его уязвимости, именно она сообщала его лиризму ту дрожь, ту боль, которые неизменно вызывали ответную волну.И когда зашумели лес и море и прилетела жар-птица клевать пшеницу — девушка с алым пером в кудрях, почти девочка, такая хрупкая, что, кажется, дунь — и вновь улетит, — сюжет непостижимым образом вдруг отошел на второй план. Внезапно всем становилось ясно, что это хрупкое существо на краткий миг явилось в мир обжечь его мечтой о несбыточном, чтобы исчезнуть и — навсегда.
Наступил конь копытом на ее крыло, повязали жар-птицу — и к царю. Тут коротышка и вовсе стал медоточив:
«Коли ты жар-птицу достал, достань же мне невесту, Василису-царевну. Она там, за тридевять земель, на самом краю света, где восходит красное солнышко. Достанешь — златом-серебром награжу, а не достанешь — то мой меч, твоя голова с плеч!»
И вновь стрелец-молодец, обливаясь горькими слезами, отправился к своему богатырскому коню.
«О чем плачешь, хозяин?» — спросил конь, неприметно вздохнув.
«Царь приказал Василису-царевну добыть», — рыдая, простонал молодец.
Конь только гривой повел:
«Эх, каши бы тебе из березы, чуть что — так в слезы. Не плачь, не тужи, сердца не береди. Это еще не беда, беда впереди!»
Успокоив таким образом своего храбреца, велел конь попросить у царя палатку с золотой маковкой да разных припасов, и напитков.
Пора и в путь. И вновь над ширмой взлетел конь с богатырским хвостом, а на нем робкий авантюрист со своими приглаженными волосенками. Это выглядело весьма забавно, но вот тут настроение и сменилось. Только что все вокруг улыбались, и вдруг повеяло чем-то другим. Запели и задвигались девушки, заиграли гусляр с рожечником, раздался дробный цокот копыт, а там неожиданно запел и стрелец — будто дальняя дорога ударила по уснувшей струне, и та встрепенулась.
В бумагах Дениса я обнаружила вариант этой стрельцовой песенки. Поначалу текст был весьма озорным: «Кто крестится, кто молится, кто в пекло норовит. И хочется, и колется, и матерь не велит». Денис говорил, что слова ему нравились, и он не сразу от них отказался. И все-таки вариант был отвергнут. Это был д р у г о й тон, д р у г о й стиль, д р у г о й юмор. Тут самое время сказать о том, что отношение Дениса к юмору было вовсе не однозначным. Он высоко его ценил, в особенности его оптическую способность увеличивать изображение. Но он его и опасался. И прежде всего — его коварного свойства всегда выходить на первый план и занимать главное место.
В этом случае юмор становился разрушительным не только для выбранной мишени, но и для всего произведения, — он делал его и проще и площе.
Оно и понятно, в известном смысле смех предшествует отчуждению, а конечная цель художника — соучастие. Он его сам предлагает, и он его требует взамен.
Впрочем, нам еще, бесспорно, придется поговорить о ликах юмора. Он смягчает боль, и он же ее порождает, он проясняет смысл и обнаруживает бессмыслицу. Порою и сам ее творит. Он сталкивает добро и зло в тот миг, когда они ближе всего друг другу.
Денис перебрал много песен, не сочиненных, а записанных, и песня стрельца зазвучала совсем по-другому: «То не пыль в поле запылилась, это сиротинушка едет. Свищет соловей по подлесью, горе сиротинушку ищет…»
Молодец испытывал к себе жалость, все было грозно и враждебно, даже соловьиный свист звучал для него зловеще. Он пел, девушки подхватили, куда подевалась их веселость, стала она гаснуть и в зале. Эта песнь с ее протяжной тоской была в устах стрельца неожиданной и оттого производила, с одной стороны, впечатление комическое, с другой — странным образом рождала тревогу.