Странник

— Шила милому ширью-верью, ширью-верью на ять, чтобы шиверью-навыверью ширью-верью продать…

«Шиверью-навыверью — это, верно, шиворот-навыворот, — догадался Денис. — Да, именно так, все идет шиверью-навыверью, но все это до поры… до коры… до теплого света. Нужно понять. Нужно понять самое главное. Мы легко отдаем то, с чем приходим, — способность чувствовать. А что взамен получаем? Синяки и шишки. Называется опытом. Так красивей. Лучше звучит. Неплохо махнулись. Ничего не скажешь. Действительно, шиверью-навыверью. Но этому нельзя подчиняться. То, что мы чувствовали, не ушло. Оно осталось. Но где и в чем? В этой теплыни? В этом «реп-реп»? В старой песне? Или просто — в напеве?.. Оно есть, и надо его вернуть. Хотя бы уметь возвращать на время…» Он открыл глаза и увидел склонившееся над собой темное доброе лицо.

— Проснулся? — спросила женщина.

«Реп-реп-реп…» — вновь услышал Денис и спросил:

— Это коростель?

Она кивнула. И тут же донесся испуганный отклик: так-террах-тэк!

— А это кто ж? — он медленно приходил в себя.

— Зорянка. Ты нездешний?

— Орловский.

— По-вашему — малиновка. В каждом приходе — свои святцы.

— Как вас зовут? — спросил Денис.

— Анной Петровной.

Он подумал, что она чем-то схожа с Анной Михайловной, и сказал ей об этом.

— Тезка, — улыбнулась женщина. — Тоже орловская? Нас, Нюрок, много. Страна больно длинная.

Потом, в городе, Денис подробно записал эту встречу. Не так давно, разбирая его бумаги (а у меня их осталось немало — писем, заметок, случайных листков и любопытных маргиналий), я подумала, что он выделил ее не случайно. Что-то означила она и в душе, и в сознании. Женщина эта, по ее словам, жила одна. Сын из армии не вернулся и давно уж не подавал вестей, носился по России, как перекати-поле, а дочь «вышла замуж в Ишим», приезжала редко. Это старение в опустелости еще острей вызывало в памяти Михайловну.

А особенно запомнился разговор о сказке. Бывает так, что судьба словно намекнет о будущей перемене. Вскоре вокруг Дениса собралась группа юных актеров, и он поставил с ними несколько небольших вещиц. Цели этих молодых людей были скорей утилитарны, — необходимы были приработки. Но работа Дениса была удачной и не прошла незамеченной. Однажды главный режиссер пригласил его к себе и предложил поставить детский спектакль, — в репертуаре такого не было, необходимость в нем ощущалась, да и местные руководящие органы напомнили главному, что не след забывать об интересах юного зрителя. Денису была предоставлена карт-бланш, он мог сам выбрать сказку, сам ее инсценировать — одним словом, чувствовать себя свободно. Денис отнесся к этой возможности с чрезвычайной серьезностью. Главное же, что он ощущал одновременно смутно и отчетливо (бывают и такие, казалось бы, взаимоисключающие ощущения), что это не случайно подвернувшаяся работенка, не вынужденная посадка, а как раз то, что ему нужно, то, что он ищет. Он перечитал всего Афанасьева, и ему точно открылась неведомая земля. Выяснилось, что весь он был будто распаханное поле, готовое принять зерно.

Он все не мог решиться и сделать выбор, поистине разбегались глаза; в конце концов он остановился на «Жар-птице и Василисе-царевне». Я расскажу об этой работе дальше и подробней, она столько определила в судьбе Дениса, что о ней нельзя говорить походя, пока же скажу, что каждая сказка поражала его своей многослойностью. Чем больше он в нее углублялся, тем ощутимее казалось, что, будто срезая пласт за пластом, он продирается к девону. Анна Петровна была права, сказка была жизнью, причем совсем неприкрашенной, даже в торжестве, даже в сбывшейся мечте был несомненный привкус горечи.

Странные сказки! Их счастливые концы оставляли смутное, тревожное впечатление. В самом деле, так ли уж радостно, что Василиса досталась этому прохиндею стрельцу? По усам текло, а в рот не попало…

В сказке не было ни идиллии, ни лести миру, в котором было столько жестокости, а человек то и дело злее зверя. Конечно, и звери и птицы — тоже люди, но люди не от мира сего. Эти зашифрованные существа сплошь и рядом добрей и мудрее тех, кто сохранил человечье обличье, — царя, холопа или жадной старухи. Тут есть секрет — может быть, он в том, что мудрость и доброта уязвимы и до поры до времени их не следует обнаруживать.

Правда, и звери очень часто принимали законы мира охотников — сказка и им не давала потачки. Чего стоила сказочка, как боров заманил зверей в яму, где от голода они поедали друг друга. Одна только хитрая лиса спаслась, приспособив простодушного дрозда. Сначала велела накормить себя («иначе твоих детей поем»), потом напоить, потом вытащить из ямы. «Дрозд горевать, дрозд тосковать, как вытащить лису». Однако ж додумался, наметал палок, по ним и выбралась лиса из ямы. Но нет на свете благодарности. «А теперь, — говорит, — рассмеши меня, не то детей твоих поем». Уж очень жалко было дрозду своих дрозденят, которых неведомо как должна была съесть злодейка лиса. Однако и этот пернатый Иванушка закалился в борьбе за выживание. «Я, — сказал он, — полечу, а ты за мной». Так и привел ее к воротам богатого мужика да и стал кричать: «Бабка, бабка, принеси мне сала кусок». Знал, что делал, у богатых сала не допросишься, выскочили собаки и разорвали лису.

Но больше всего потрясла Дениса сказка «Липовая нога». Он очень часто к ней возвращался, рассказывая о горьком ужасе, которым она в нем отозвалась. Денис и меня заразил этим чувством. Вы, верно, читали ее когда-нибудь, но она стоит того, чтобы ее напомнить.

Сделали мужики облаву на медведя; убить медведя не убили, а только отсекли ему топором лапу. Сам же Мишка и на трех ногах ускакал. Вот одна старушка выпросила себе медвежью лапу, остригла с нее шерсть и содрала кожу. Мясо поставила старуха варить, кожу подостлала под себя и села прясть медвежью шерсть. Пряла, пряла — запрялась до полуночи; как вдруг слышит: кто-то под окном рявкает и скрипит. Выглянула старуха в окошко и обомлела от страху: идет медведь на деревяшке, клюкою подпирается и ревет:

— Скирлы, скирлы, скирлы! На липовой ноге, На березовой клюке. И земля-то спит, И вода-то спит, Все по селам спят, По деревням спят, — Одна баба не спит, На моей коже сидит, Мою шерстку прядет, Мое мясо варит.

Но оказывается, что старуха перехитрила бедного инвалида. Отперла подполье, задула огонь и залезла на печь. Вломился медведь в избу, стуча своей деревяшкой, стал шарить впотьмах — да в подполье и угодил. Старуха захлопнула подполье и побежала соседей звать. Пришли соседи и поймали медведя. Никогда не забыть мне, как рассказывал Денис про липовую ногу. Точно живые вставали предо мной беспощадные мужики и несчастный медведь, бредущий на своей деревяшке. И какая душераздирающая, исполненная тоски и поэзии медвежья песнь: «И земля-то спит, и вода-то спит. Все по селам спят, по деревням спят». И точно ножом в сердце: «Одна баба не спит, на моей коже сидит, мою шерстку прядет, мое мясо варит». Это «мое мясо варит» и впрямь может свести с ума, недаром Денис казался мне безумным, когда чуть слышно выговаривал эти слова.

И разве это предел мучениям? Хитрая старуха загнала безлапого в подполье, позвала соседей, те его и поймали. Счастливый конец? Да, если заведомо признать смерть медведя торжеством справедливости. «Скирлы, скирлы, скирлы! На липовой ноге, на березовой клюке…» Так и звучит у меня в ушах этот жуткий зов. Кого он зовет? — спрашивал Денис. Друзей, оставивших его? Людей, надругавшихся над ним? К кому обращается? К лесу? К ночи? К своей разнесчастной доле?

Тук-тук… На липовой ноге, на березовой клюке. Скирлы-скирлы… Каждый скрип деревяшки будто отдается во мне. И какое одиночество! «И земля-то спит, и вода-то спит…» Какой горестный вздох: «Все по селам спят, по деревням спят…» Сделали свое дело, отрубили ногу и спят, все спят, и совесть спит, спать не мешает.

И, наконец, самое страшное: «Одна баба не спит, на моей коже сидит, мою шерстку прядет, мое мясо варит». Это едва можно произнести: «мое мясо варит». «Мое мясо варит»… Да ведь это меня, меня поджаривает на медленном огне злая безжалостная старуха. Это сама смерть, костяными пальцами разводя огонь, варит мое мясо. И какая бессмысленная затея — посчитаться с ней. Куда я иду? В яму смертную. В руки ее соседей, на верный конец, а ведь иду, иду, и как не пойти, когда за стеной сидят на моей коже, прядут мою шерсть и варят мое мясо?