Странник

Здесь следует остановиться на миг и сказать о том, как Денис учился; вас, наверное, это интересует. В биографиях известных людей существуют обычно два варианта. Либо столь блестящи были способности, что науки давались сами собой, либо искра божья мерцала так страстно, так целенаправленно и сосредоточенно, что ни на миг не могла отклониться и осветить что-нибудь, кроме призвания. Уделом будущего героя были единицы и двойки, отчаянье педагогов и горе родителей.

Денис, пожалуй, не подходил под эту схему, хоть она и естественна. У него не было особых проблем, он знал, что рассчитывать ему не на кого, надо было сдавать экзамены и переходить из класса в класс. Не было и больших дарований, разве только хорошая память. Он был бы середняком, если б не тяга к лидерству.

Механизм этой странной способности до сих пор не исследован до конца. Мой нейрохирург внушал мне даже, что она сама по себе — отклонение. Очевидно, он видел его и в себе, толкуя его с лестной для себя стороны. Как бы то ни было, ясно одно: если лидер не подсадная утка, не паяц на веревочке в хитрых руках тех, кто предпочитает остаться в тени, то есть если он н е с д е л а н, а сам себя сделал, в нем, безусловно, должна присутствовать такая яростная убежденность в своем праве вести за собой других, что она этих других заражает. Ей сначала пытаются противостоять — иронией, отказом, протестом, иногда и прямым сопротивлением, — бесполезно, в конце концов большинство, причем чаще всего большинство абсолютное, позволяет себя убедить.

Неудивительно, что человек, вокруг которого группировались, чьей дружбы искали, кто неизменно был центром притяжения компании, кружка или застолья, — неудивительно, что он нравился девушкам и, хотя подсознательно он опасался сделать выбор, появилась та, которая оттеснила товарок.

Денис не любил о ней вспоминать. И не потому, что девушка провинилась. Виноватых не было, была молодость, жар плоти, отличная погода. Эти сами по себе превосходные вещи создали не одну семью, обреченную изначально. Денису и его избраннице было относительно легче — их союз не успел получить, так сказать, юридического оформления. Саднило иное. Та же обида, которая долго жгла и меня. Первая любовь обошла. Не состоялась. А по сути — ее и не было. Не повезло.

Вообще в наших с ним биографиях, при всей их, казалось, несопоставимости, было не так уже мало общего, — оба мы начинали с музыки, оба от нее отказались и оба жить без нее не могли, оба не сразу определились, оба так или иначе исполняли роли этаких маленьких светил, вокруг которых происходило вращение крохотных солнечных систем.

И в биографиях наших душ обнаружилось тоже немало сходного, — наши раны долго не рубцевались. Дело было, по-видимому, в том, что и я, и он не умели вовремя обуздать разгулявшееся воображение и, как следствие, плохо переносили действительность. Слишком медленно переставали ныть всяческие шрамы и шрамики.

Девушка, и ее можно было понять, не хотела отказываться от Дениса, а он и жалел ее, и желал ее, и был по-своему к ней привязан, но каждый новый день обнаруживал роковое отсутствие сердечной дрожи. Ни кратковременная разлука, ни встреча, ни ожидание встречи — ничто не рождало того трепета, того сочетания восторга и боли, без которого не имеют цены самые яростные объятия.

Денис призывал на помощь память, всегда имевшую над ним власть, снова и снова он воскрешал день впервые испытанного волнения, — сад точно в пунцовой пене, она, смеясь, собирает вишню, руки в царапинах, капельки крови смешиваются с вишневым соком, и все, как в румянах, в красных пятнах — щеки, губы, локти, ладошки. Но память шла неохотно на выручку, искусственно возрождаемый образ, который когда-то так обжег, не оказывал былого воздействия. Отзвук был непрочным, недолгим, душа оставалась нерастревоженной, и после утоления жажды Денисом владело одно желание — оказаться подальше от места свиданья.

Все это кончилось бурно и грозно. Девушка дважды покушалась — и на себя, и на Дениса, — оба раза, по счастью, неудачно. Было много обиды и мало решимости. Это событие всполошило город, а самодеятельный кружок, который свел участников драмы, прекратил свое существование. Так Денис впервые познал на себе, что искусство стоит на огнедышащей почве, что если оно и род игры, то игры опасной, порой жестокой, и очень легко переходит грань, отделяющую от жизни.

Впрочем, урок не пошел впрок. Как вы понимаете, меньше всего мне хотелось бы бросить тень на Дениса и уронить его в ваших глазах. Но вам надо знать, каким он был, а без женщин он не умел обходиться. Все становилось тусклым и пресным и, как он признавался, лишалось смысла. Видимо, он уверил себя, что его готовность к работе находится в самой прямой зависимости от готовности потерять голову. А может быть, так и было в действительности. Столько лет занимаясь постижением так называемого процесса творчества, я не могу сказать, что поняла условия его возникновения. Я знала взыскательных мастеров, которым лишь замкнутость, отрешенность, этакая добровольная схима помогали исполнить задуманное. И знала не менее незаурядных, нуждавшихся в пороховом воздухе. Знала таивших в себе свой замысел и знала выплескивавших его наружу. Иной раз я приходила в растерянность, но, право же, созидательный импульс приводился в действие разрушительной силой, точно в людей вселялись демоны.

Приблизительно в то же время, когда совершались эти события, мать Дениса скончалась. Это был тот случай, о котором им не приходилось читать, но всегда с сомнением, что человек умер, ибо жить было нечем. Мне казалось, что это все же слова, что убить нас могут только болезни. Теперь я знаю — это не так. Беспощадное самосожжение, когда каждый день предъявляешь счет за обиды и беды, до добра не доводит. А в споре с судьбой на что рассчитывать? Судьба и любимчиков не щадит. Единственно, в чем она улыбнулась несчастной непримиримой женщине, — конец был относительно легким. Не удалась жизнь, но удалась смерть. Как вы поняли, связи Дениса с матерью не были прочными и глубокими. Тетка была ему много ближе. Винить за это его нельзя. Есть люди, тягостные для окружающих, покойница принадлежала к ним. Но события, связанные с любовной историей, и кончина матери, и утомительное внимание к его делам и горестям, все вместе взятое, подвело черту под этой второй главой биографии. Точно так же, как мценский, орловский период завершался трагедией, и какой-то срок Денис испытывал подлинную растерянность. Призыв в армию был для него в известном смысле решением проблем. В который раз убеждаешься в том, что отсутствие выбора бывает и благом. Иногда и для очень активных натур.

Служба далась ему не легко, но легче, чем многим. Прежде всего он не был изнежен сахарным детством, а главное, сжавшаяся было пружина теперь, под воздействием новой среды, защитно выпрямилась, вернувшись на привычное место. Институт ветеранства — из самых устойчивых; отслуживающие второй год любят свой нрав показать и напомнить, что салажонку до них далеко. Серьезная проверка характера! И Денис ее выдержал. Очень скоро самые непонятливые смекнули, что этого парня лучше не трогать. Кое-что понял и Денис. И в частности, что человек в стремлении себя утвердить подчас обнаруживает такие свойства, о которых и помыслить непросто. Много всякого в нем намешано, о чем не прочтешь в известных книгах.

Их часть стояла в северном городе, в заветные часы увольнительных Денис знакомился с его жителями. Много в них было своеобычного, непохожего на земляков, быт был устойчивей, ритмы замедленней, во всем строе жизни что-то эпическое.

Само собой, увлечение театром в разлуке с ним стало еще резче. Способности молодого солдата не остались скрытыми, и Денис очень скоро стал популярен, — он и пел, и стихи читал, и занятия музыкой тоже, естественно, пригодились, однажды он заменил певице аккомпаниатора, опоздавшего из-за какой-то нелепицы. А потом он попал и на подмостки местного театра. Ставилась пьеса об одном весьма героическом событии, связанном с историей города. Спектакль потребовал от труппы включения всех наличных сил и скрытых резервов, а они были, естественно, ограниченны. Кроме того, размах сюжета предусматривал массовые сцены, в которых наряду с цивильными гражданами действовали и вооруженные. Не то театр шефствовал над воинской частью, не то воинская часть над театром, так или иначе командование выделило солдат, как-то зарекомендовавших себя в самодеятельности, на помощь искусству. Разумеется, среди них был Денис.

Спектакль не имел большого успеха. Он был из тех мероприятий, которые отвечали больше нуждам создателей, нежели потребности зрителей. Не то чтобы был обречен сам замысел, но, исполненный прямолинейно и скучно, без выдумки, без огня, без изящества, он, конечно, не мог высечь искры в зале. Городские острословы клялись, что артистов на сцене больше, чем публики. «Но зато нас смотрят отборные люди», — отшучивались сами актеры.

Для Дениса, однако, этот спектакль сыграл важную роль. Его в театре узнали, его заметили, его выделили. К концу службы он стал в нем своим человеком, а после демобилизации остался в городе. Исполнял он в театре все обязанности, был рабочим сцены, был бутафором, непременным участником массовых сцен, но хватило ему и ума и воли поступить в театральное училище. Не бог весть какое заведение, но Денису, загруженному работой, не имевшему ни кола ни двора, к тому же стабильно недоедавшему, было непросто пройти его курс. И все-таки славный день настал — он получил тяжело доставшийся документ, посвящавший его в актеры.

Теперь предстояло подумать, что делать. Денис понимал, что остаться в городе было не очень-то перспективно. К нему относились в общем неплохо, но совсем не так, как ему хотелось. Трудно было рассчитывать на то, что в нем вдруг увидят не Денисика, не вчерашнего бойкого солдатика, не мальчика на подхвате, не статиста, не человека при театре, ставшего будничным и привычным, как ворчун кассир, выпивоха пожарник или болтушка билетерша. Для домашних нет великих людей, опасно, когда к тебе привыкают, — не заметят ни сути, ни перемен.