Странник
Шрифт:
Остановились у самого синего моря. Богатырский конь увидел, что морской рак по песку ползет, и наступил ему на шейку своим тяжелым копытом. (Для того чтобы показать это действие, Денис вновь призвал на помощь кукол. Кстати, в своих записях он любопытно его прокомментировал: «Характерный момент! Вновь убеждаюсь, что сказка редко пользуется одной краской. Характеры достаточно противоречивы. Не говорю даже о стрельце и Василисе-царевне. Но уж на что симпатичен конь, а как подчеркнуто в нем его холопство. Как он истово служит своему хитровану! Это уже не только верность. И как охотно прибегает к грубой силе, как всегда готов придавить копытом… То наступил им на крыло жар-птицы, то — на шейку рака, — вы лишь представьте шейку под копытом! Он надежен, но он и опасен. Да, сказка беспощадна, и потому Анна Петровна права: для взрослых сказка жизненна».) Я привожу его слова, уверенная, что они много вам скажут.
Прошу прощения за отступление, — оно выплеснулось само собою.
Возговорил морской рак (в своем живом воплощении это была славная девушка, на ее спинке трепыхались серовато-алые вперемешку лоскутки-клешни):
«Не дай мне смерти, а дай живота! Что тебе нужно, все сделаю».
При этом девушка-рак пыталась пятиться, но не тут-то было, конь знал свое дело.
«Посреди синя моря лежит большой камень, под тем камнем подвенечное платье Василисы-царевны. Достань это платье!»
Рак сначала свистнул (!!), потом громким голосом — на все сине море — крикнул. Всколыхнулося море, набежало раков тьма-тьмущая (это, пожалуй, преувеличение, но ведь надо и принять в расчет ограниченные возможности маленького театра). Девушка-рак была среди них главной, старшим раком. Она отдала приказание, и вытащили раки из-под великого камня подвенечное Василисино платье. Этот эпизод был поставлен в том же ключе — озорное настроение перерастало в иное, на сей раз впечатление возникало почти эпическое. После того как раки с пением, которое должно было им облегчить их усилия (песнь сильно смахивала на «Дубинушку»), с шумом столкнули великий камень, в наступившей тишине (пауза очень четко фиксировалась) под торжественные хоральные звуки, под мелодию почти серафическую, словно приобщавшую к таинству, медленно взмыло и явилось на свет божий белое подвенечное платье. А девушки пели, как девочки в храме. Но возвышенное состояние духа длилось недолго, до той лишь поры, пока стрелец-молодец не вернулся к царю с платьем, с улыбкою на устах, предвкушая казну и повышение в чине.
Ах, любовь, что ты делаешь с нами, женщинами? К тому же обманутая любовь! Как засверкали глаза царевны, сразу дохнуло близкой бедой.
«Не пойду я, царь, за тебя замуж, пока не велишь ты стрельцу-молодцу искупаться в горячей воде!»
А царь рад угодить, что ему холопская жизнь! Чем вернее служишь, тем быстрей пропадешь. И вот уже входят «рабочие люди» с нерассуждающими лицами, борзо приносят чугунный котел, споро водой его заливают да ставят его на большой огонь. Котел гудит, а вода кипит, прощай, стрелец-молодец, теперь не вывернуться, вот уж девушки-вспевальщицы тебя отпевают. А как ладно поют, а как солнышко светит, как красен мир, как жить хорошо!
«Вот беда, так беда! — шепчет стрелец. — Зачем я брал золотое перо жар-птицы?»
И рожечник только вздохнул протяжно, и гусляр печально кивнул, и вспевальщицы подхватили:
«Зачем я брал золотое перо жар-птицы?»
В самом деле, зачем?
И тут вспомнил стрелец богатырского коня («Как всегда в беде», — записал Денис).
«Царь-государь! Позволь перед смертью пойти с моим конем попрощаться».
«Ступай, прощайся», — позволил царь.
А конь тут как тут, на котел посматривает, гривой трясет да хвостом машет.
«О чем плачешь, хозяин?»
«Да вот Василиса сказала царю, чтобы тот велел в кипятке искупаться».
Конь в сердцах копытом притопнул:
«Правду сказать, что с нее взять, что ни творит, все наобум. Волос длинен, да короток ум».
Помолчав, добавил:
«Не бойсь, хозяин, будешь жив!»
И наскоро заговорил стрельца.
Вот этот заговор: «Не бойся ни грома, ни тучи, ни смерти неминучей, ни беды незрячей, ни воды горячей». В тексте сказки я его не нашла (как, впрочем, и многого другого), тем не менее он мне очень понравился. Я чувствовала, что Денис овладел средой и умеет распорядиться постигнутым. Весь дрожа, вернулся стрелец на помост, стал кланяться в разные стороны, прощаясь с народом. Те, кто недавно его встречал одними восторженными криками, когда он вернулся с похищенной девушкой,
перекинутой через седло, теперь без особого огорчения провожали его на верную смерть. Денис говорил мне: тут нет осуждения. Жизнь и смерть ходят рядышком, как добро и зло. В особенности на тех вершинах, куда стрелец возмечтал изовраться. Хотел ли он что сказать — неизвестно, подхватили его рабочие люди — и прямо в котел. Гул прошел по толпе, не каждый день такое увидишь!Но тут гусляр подмигнул рожечнику, а рожечник кивнул гусляру, один тронул гусли, другой дунул в рожок, и выпорхнули несмелые звуки, словно робко пробуя крылышки. Что-то было в них утреннее, рассветное, «реп-реп», будто позвал коростель, «тэк-террах-так» — точно малиновка откликнулась, и медленно высунулась из котла рука, потом — другая, и во весь рост встал стрелец-молодец, но он иль не он? Куда девались слезливость, угодливость, то упоенность, то отчаянье, — в самом деле, молодец молодцом! И облик стал совсем иной. Не волосенки, уложенные на приказчичий пробор, — шелковистые кудри вьются, уже не смазлив, а просто пригож, а самое непонятное — росту прибавил. Был, верно, тут и некий секрет, да ведь без чуда ни сказки, ни жизни! Народ как ухнет, царевна как ахнет, и надо было видеть царя. Коротышка попросту взвыл от зависти. Смотрел на воскресшего слугу исподлобья, сжимал кулачонки и бормотал:
«Вишь какой, похитрее лиса. Ну, мой черед! Пожди, Василиса…»
А потом завопил во всю мочь:
«Господи боже, милостив буди! Дров подбросьте, рабочие люди!»
И полез сдуру в воду. А те рады стараться, такой огонь развели, что он тут же сварился. («Не иди чужой дорожкой, — записал Денис. — Чужая удача не твоя».) Так сварился царь, а на его место выбрали стрельца-молодца.
Ох и голосили:
«Стрельца желаем! Стрельца в цари! Хотим стрельца!»
Стрелец покланялся во все стороны и тут же объявил, что женится на Василисе. Народ этот его выбор одобрил.
«Женись на Василисе! Женись! Пусть Василиса будет царицей».
Надели на них венцы, и началась свадьба. Денис ее поставил буйно и звонко, — веселье было таким искренним, будто и не было недавней казни. Все рядышком, повторял Денис, искусство родится на этих стыках, на пересечениях света и тени, а жизнь так уж на них щедра. Впрочем, он хитро улыбался и говорил: стрелец-то п р е о б р а з и л с я. Если ты не безнадежный злодей, возможность всегда существует.
Предполагаю, что эта свадьба стала репетицией другой, той, что Денис поставил в «Дороженьке». Естественно, она была не столь яростна, не так самозабвенна, как та. Спектакль, что ни говори, был сдан как детский, и если не дышал целомудрием, то все же не переходил границ. Здесь не было того исступления, с которым жених и невеста в «Дороженьке» так очевидно ждали встречи. И все же Денис не был бы Денисом, если бы не прошла ненароком тень Эроса. Даже Фрадкин что-то почувствовал.
— Ничего не попишешь, — лукавил Денис, — сказка откровенней, ибо чище. Она не бесстыдна, она не знает стыда, это совсем другое дело. Ей просто незачем его знать.
Возможно, что это и так, но я знала, что кроме сказки был еще сам Денис, для которого самым ругательным словом было слово «бесполый».
Но вернемся на сцену. Странное дело! Чем веселее шумела свадьба, тем явственней было одиночество богатырского коня. Он точно физически ощущал свою позабытость и ненужность. И когда глуше стала музыка и тише пляс, отчетливо прозвучал его голос, и сколько было в нем желчи, обиды, издевки над самим собой:
«Еще не беда, беда впереди, лучше сам на себя погляди. Слишком ты, конь-богатырь, вальяжен, слишком важен да авантажен. Довольно ходить богатырским конем, становись коньком-горбунком. Твое же конское дело — горбатиться, пора в путь-дорожку, тебя тут не хватятся. Спеши к Ивану. Он дожидается. И не горюй, все повторяется, — будешь по свету с ним скитаться, будет и он в кипятке купаться, ему сойдет, царю не сойдет, все повторится да и пройдет. Что ни случится, знай тверди: еще не беда, беда впереди».
И все, согласно кивнув, чуть слышно сказали:
«Еще не беда, беда впереди…»
Тут-то и произошло второе преображение — богатырского коня в конька-горбунка. Он весь сжался, тряхнул гривой, махнул хвостом и исчез — и вознесся уже кукольным, лихим, беспечным, с огромным горбом. («Героическо-величавый облик не принес удачи, — записал Денис, — может быть, уродец-чудак, весельчак-озорник будет удачливей?») Может быть. Но это еще з а п о в е д а н о. А пока вновь возникла мелодия движения, тревожная и печальная вместе. Что будет — неведомо, впереди — неизвестность, сейчас — одиночество. Эта тема дороженьки, тема странничества, видимо, уже тогда жила в подсознании Дениса Мостова. Сравнительно скоро, как мы убедимся, она станет едва ли не главной нотой в той песне, которой он нас одарил.