Странник

Спектакль имел настоящий успех. Дениса долго не отпускали со сцены. Когда занавес наконец закрыли и Денис пошел к выходу, в коридорчике, примыкавшем к сцене, его остановил темноволосый смуглый человек с красными руками, вылезавшими из коротковатых рукавов. Глаза его извергали пламя, с губ срывалась невнятная речь. Это был Фрадкин. Тут же, прислонясь к стене, они начали свою беседу, и Денис опоздал на вечеринку, которую по случаю премьеры затеяли артисты. Впоследствии Денис вспоминал: «Мы столько важного сказали друг другу, я совсем забыл, что все меня ждут. Мы проговорили два часа, и я не заметил, как они пробежали. Что нам время — мы дудино племя».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Первое признание твоего труда не забывается, как первое признание в любви, которую ты зажег в чьей-то душе. И в том и в другом случае это награда, но если во втором вы ей ничем не обязаны, так уж сошлось, вы оказались выбранной (не всегда заслуженно), то в первом — ее значение исключительно важно. Она означает, что ваши сознательные и целеустремленные усилия не прошли бесследно, они поняты, приняты, оценены. Сколько дарований засыхали без своевременной похвалы, неуверенность почти всегда сопутствует дебютанту, она тем неизбежней, чем требовательней он к себе.

Я не видела людей, для которых признание не было бы важным. Можно не подчеркивать своей зависимости от него, поднабравшись опыта, многие осваивают эту науку, но и здесь не все обстоит так просто, — нет зрелища более жалкого, чем в тайне заискивающее высокомерие. Разумеется, дисциплинировать себя необходимо, опасно терять почву под ногами из-за каждой улыбки или гримасы, но художник изначально зависим. Он трудится не в пустоте и в надежде на отзвук.

Бывают монашески суровые натуры, в своей келье они озабочены лишь тем, чтоб излиться, все остальное — не их забота. Это особый, редкий вид избранничества, и я склонна согласиться с тем, что люди высшего порядка остро чувствуют прелесть безвестности, все знают, как мало думал Тютчев о том, чтобы слово его было услышано возможно большим числом людей. (И — все же! Его лишенное всякого пиетета отношение к своему творчеству всегда казалось мне слишком подчеркнутым. Не мог он не понимать собственного значения, да ведь надо было защититься от непонимания других, он и сделал это, причем самым достойным образом.)

Но и служитель пера чаще всего рассчитывает воздействовать на умы и души. Трудно при этом — да и надо ли? — оставаться равнодушным к людскому отклику.

Что ж говорить о режиссере, для которого сценические подмостки — его гладиаторская арена, кого зритель волен казнить или миловать? И что, тем более, сказать о Денисе, который и сам еще не знал, вправе ль он назвать себя режиссером? Возможно, он просто выручил театр, пополнил репертуар «детским спектаклем», дилетантски «развел» актеров, дилетантски слепил мизансценки да еще вписал где-то отысканные или присочиненные тексты, чтобы придать композиции стройность? Нет, решительно все это чистейшая любительщина, упражнения кустаря.

И вот, точно чертик из шкатулки, выпрыгивает смуглый человек с безумно выпученными глазами, с красными руками, торчащими из рукавов, не по размеру коротких, и, схватив тебя в темном коридоре за пуговицу, начинает яростно и безудержно выплескивать свое восхищение. Было от чего почувствовать себя счастливым, забыть обо всех и обо всем!

Фрадкин был прирожденный энтузиаст. И хоть был он немногим старше Дениса, его энтузиазм выглядел несколько старомодно. Ныне самый увлеченный и деятельный подвижник хочет казаться строже и сдержанней, понимая, что иначе он рискует услышать, что «взбивает пену» или «пылит». Фрадкин, казалось, принадлежал к тому поколению, которое с мальчишеским пылом воспринимало каждый успех, встречало его транспарантами, маршами, неистовым праздничным ликованием, веря, а может быть, даже веруя, что каждый шаг — шаг семимильный, и до цели — рукой подать. Эта восторженность, возможно, шокирует нынешних юношей, но в ее чистосердечии есть благородная трогательность. Фрадкин, бесспорно, был простодушен и, как все простодушные люди, считал себя крайне проницательным и, напротив, — простаками других. «Наивный вы человек», — говорил он часто и озабоченно качал головою, понимая, что должен научить уму-разуму, иначе бедняге несдобровать. Многоречивость его была опасной, начав, он не мог остановиться, нужно было находиться в эйфорическом состоянии Дениса, чтобы безропотно ему внимать. Говорил он напористо, энергично, подкрепляя каждое положение вопросом: «Понимаете, какая штука?» Впрочем, вопрос этот был риторическим, он не спрашивал, он утверждал.

Да, общение с ним было трудным делом, но его бескорыстие было так очевидно! Он был ненамного старше Дениса, но относился к нему по-отцовски, уверенный, что без его опеки с ребенком что-нибудь произойдет.

Однако, при всех забавных свойствах, Фрадкин был знающим человеком, а это всегда внушает доверие. Денис от него услышал то, что ему надо было услышать, скажу больше, что он желал услышать, хотя, возможно, сам этого не сознавал.

Содержание их беседы я знаю из отдельных рассказов Дениса и Фрадкина.

Пафос фрадкинской речи сводился к тому, что этот спектакль не должен стать в биографии Дениса случайным. Денис обязан понять, что именно сейчас он познает свое призвание. Его задача возродить на сцене богатство, оставленное народным творчеством, и, бережно его преломив сквозь свое художническое восприятие, явить его зрителю, который в массе не знает, чем он располагает.

Денис отныне должен себя посвятить этой деятельности, в существе своем просветительской, но пусть его не пугает это слово, эта деятельность откроет ему материк, полный художественных сокровищ.

Фрадкин был потрясен совпадениями, обнаруженными им в прочтении Денисом старой сказки с его собственными ощущениями. Так, его порадовала догадка о введении характерного начала в героический образ, что сближает героическое с повседневным, — высокая суть в «низком» обличье. Превращение богатырского коня в горбунка — это не снижение, а приближение, это преображение, едва ли не большее, чем преображение стрельца. («Понимаете, какая штука? Сами додумались? Наивный вы человек, не знаете своих возможностей!»)

Вообще он оказался зрителем чутким, уловил стремление Дениса к многомерности сказочных персонажей, в которой высвечивается их жизнь. Его восхитила смена настроений, выраженная в смене ритмов («Вы удивительно своевременно чувствуете исчерпанность шутки!»), он хвалил мелодическую основу («А вы знали, что рожок — это, в сущности, тот же корнет? Нет? Однако у вас интуиция!»), одним словом, не буду повторять то, о чем я писала и что он заметил. Вместе с тем он выразил сожаление, что Денис уделил мало внимания обрядовой стороне. Сам Фрадкин, как вы знаете, был уважаемым знатоком в области свадебного обряда и, естественно, посвятил много времени тому, как Денис поставил свадьбу. («Очень лихо, но в чем-то и приблизительно».) «Но ведь я не этнограф», — сказал Денис. «Согласен, но это отнюдь не достоинство. Это пробел, его нужно заполнить. Вы совершаете распространенную ошибку — противопоставляете обряд и обрядовую позицию. (Денис даже и не подозревал, что он, оказывается, настолько дерзок.) В любом случае, — сказал ему Фрадкин, — свадьба у вас вышла чисто южная. В ней больше веселой игры, не правда ли? А северная свадьба — серьезное дело. Это прежде всего плач и прощание. Нужно понять раз и навсегда: этнографические реалии несут в себе символический смысл. Необходим систематический подход. Например, новогодний «овсень» принадлежит среднерусской обрядности, а величальное «виноградье» — это севернорусская форма. Смешивать их было бы безграмотно».

Денис запротестовал, он сказал, что свадьба не может быть демонстрацией обрядов, свадьба — это свадьба. («Вы ошибаетесь, — возразил Фрадкин, вырывая из пиджака Дениса пуговицу, — свадебная обрядность вобрала в себя большую часть календарных обрядов! Именно свадьба! Ну, призадумайтесь! Понимаете, какая штука?!») И объяснил, что неспроста занимается свадебными обрядами. Но Денис стоял на своем. Если ему придется снова ставить свадьбу, он не будет думать о зонах, он будет добиваться соучастия зала, — если плач невесты лучшим образом выразит то, что нужно выразить, то последует плач, где бы ни было действие, хоть бы в самой южной точке России. Если же понадобится игра, то он вторгнется с нею даже на Север.

Поначалу Фрадкин весьма огорчился. Но потом он дал себя успокоить. «В конце концов, есть же аффинитет. Вы не знаете, что это значит? Странно. Все-таки чертова у вас интуиция! Вы же сами сказали о сближении форм в условиях этнических контактов. Поразительно! Кстати, а эти куклы? Вам известен хоровод «Кострома»? «Кострома» бывала ведь иногда не живым человеком, а куклой. Вы знали? Как? Не слышали даже? Нет, невозможно! Боже мой, наивный вы человек, ничегошеньки про себя не знаете!..»

Все же он добавил, что если бы били не в барабаны, а в барабанки («такие специальные доски, по ним стучат палками»), то эта краска сказала бы зрителю очень многое. Денис решил, что одной потерянной пуговицы с него достаточно, и согласился.