Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.
Шрифт:
Таким образом, осенью и в начале зимы 1765 года основная часть усилий активистов, выступавших против Гербового закона, была направлена на поиск средств сопротивления, которые могли бы оказать давление на британское правительство, не провоцируя его на силовое навязывание своей власти. Вероятно, самым значительным фактором, позволившим лидерам взять под контроль действия толпы, стало известие о падении Гренвилла, которое пришло в сентябре и укрепило надежду на то, что новая администрация благосклонно отнесется к петициям колоний. Но что делать в это время и как наиболее эффективно убедить парламент отменить закон? Запугивание чиновников-штемпелевиков сделало налог неподъемным, но это не решило самых важных вопросов, которые возникли в связи с этим актом. Могли ли колонисты, решившие доказать свою лояльность и законопослушность, продолжать после 1 ноября вести дела, для которых должны были потребоваться марки, как
На эти вопросы, звучавшие в клубах, кофейнях, тавернах и прессе, не было простых ответов, но сам акт обсуждения помогал колонистам прояснить для себя свою позицию. Суды и таможни должны работать, иначе наступит анархия и экономический застой; с этим были согласны все. Все также соглашались, что Сыны Свободы не могут заставить судей решать дела или таможенников очищать суда, приставив пистолеты к их головам. Таким образом, в ходе дебатов от насилия перешли к более тонкому методу принуждения — остракизму. Любой судья, который не открывал свой суд, любой таможенник, который отказывался заверять кокарды на нештемпелеванной бумаге, мог быть изгнан как враг свободы. Даже у тех, кому хватало стойкости, чтобы противостоять враждебному молчанию соседей, в конце концов заканчивалась еда и чистая одежда. Солидарность общины, выражавшаяся в последовательных и решительных бойкотах, могла бы быть более медленным средством добиться сотрудничества чиновников, чем угроза снести их дома, но в долгосрочной перспективе она была бы даже более эффективной[873].
Так и колониальные активисты пришли к выводу, что самым эффективным средством заставить парламент признать их права будет просто отказ от торговли с Британией до отмены оскорбительного налога. Уже в августе 1764 года купцы Бостона задумались о том, чтобы выразить протест против Закона об американских пошлинах, добровольно ограничив ввоз предметов роскоши, а осенью того же года газеты Новой Англии распространили это предложение среди широкой аудитории. В сентябре 1765 года бостонские купцы воплотили свои предложения в действия, отказавшись размещать заказы на потребительские товары из Великобритании до тех пор, пока парламент не отменит Гербовый закон. В конце октября «около двухсот главных купцов» Нью-Йорка последовали этому примеру, договорившись не размещать новых заказов у своих корреспондентов в Британии, «пока не будет отменен ГЕРБОВЫЙ АКТ», и не разрешать продажу товаров, отправленных из Британии после 1 января 1766 года. В ноябре более четырехсот филадельфийских купцов и торговцев заключили соглашение о неимпорте на аналогичных условиях[874].
Архитекторы этих бойкотов намеревались создать настолько тяжелое положение в тех секторах британской экономики, которые зависели от колониальной торговли, чтобы английские промышленники и купцы присоединились к американцам и потребовали отмены Гербового закона. Если британские рабочие, лишенные работы, будут вынуждены бунтовать, тем лучше. Писатель, подписывавшийся Хамфри Плауджоггер, с характерным остроумием заметил в «Бостон газетт», что он «предпочел бы, чтобы спитлфилдские ткачи разнесли все дома в старой Англии и выбили мозги всем злобным великим людям, чем [чтобы американцы] потеряли свою свободу»[875].
Хамфри Плауджоггер высказал свое мнение о «Поллитиках» как скромный деревенский житель, не обладающий «достаточным уровнем знаний, чтобы писать так многословно, как великие джентльмены, которые пишут в газетах»[876]. Но в создателе Хамфри, Джоне Адамсе, тридцатилетнем адвокате с дипломом Гарварда и амбициями, достаточными для дюжины простых мужчин, не было ничего неученого. Сын фермера из Брейнтри, он провел несколько безрадостных лет после окончания университета (в классе 1754 года), прежде чем нашел свое призвание в юриспруденции. После этого он периодически страдал от неуверенности в себе, но не от недостатка успеха; хотя рост его практики и репутации радовал его, в душе он был не столько барристером, сколько писателем о политике, и споры вокруг Гербового акта разожгли его аппетит к публикациям. В 1765 году он практически завалил «Газетт» статьями, начиная с диалектных писем Плауджоггера и заканчивая серией анонимных научных эссе об английских свободах
и естественных правах, которые он озаглавил «Диссертация о каноническом и феодальном праве».Однако, помимо составления инструкций для представителя городского собрания Брейнтри в Генеральном суде, Адамс все же воздерживался от прямого участия в политике. В отличие от своего кузена Сэмюэля, он по темпераменту и предпочтениям был скорее наблюдателем, чем организатором. Однако его сравнительная отстраненность обострила его понимание необычного характера последних событий. В декабре трехдневный северный шторм дал ему возможность поразмышлять о кризисе, вызванном Гербовым актом, когда он сидел у огня на своей ферме в Брейнтри вместе с Абигейл, своей женой, с которой прожил чуть больше года, и их младенцем, дочерью Набби. «1765 год, — размышлял он, -
был самым замечательным годом в моей жизни. Эта огромная машина, созданная британским парламентом для уничтожения всех прав и свобод Америки, я имею в виду Гербовый акт, подняла и распространила по всему континенту дух, который будет запечатлен в нашей чести всеми будущими поколениями. В каждой колонии… распространители и инспекторы гербового закона были вынуждены под неукротимым гневом народа отказаться от своих должностей. Негодование народа было настолько всеобщим, что каждый человек, осмелившийся высказаться в пользу марок… как бы велики ни были его способности и достоинства, или каким бы ни было его состояние, связи и влияние, был повергнут во всеобщее презрение и бесчестье.
Народ, вплоть до самых низших слоев, стал более внимательным к своим свободам, более любознательным к ним и более решительным к их защите, чем когда-либо прежде или когда-либо имел возможность быть. Неисчислимы памятники остроумию, юмору, уму, образованности, духу, патриотизму и героизму, воздвигнутые в нескольких колониях и провинциях в течение этого года. Наши прессы стонали, наши кафедры гремели, наши законодательные органы принимали решения, наши города голосовали[.] Офицеры короны повсюду дрожали, и все их маленькие инструменты и существа боялись говорить и стыдились показываться на глаза[877].
Адамс чувствовал, и в течение следующих недель часто писал, что в колониях зарождается новый тип политики. Его поразило, что «пока не будет отменен Гербовый закон», американцы «единодушно решили держать в полном презрении и отвращении каждого чиновника, принимающего Гербовый закон, и каждого его сторонника, и не иметь никаких сношений с таким человеком, даже не разговаривать с ним, если только не упрекнуть его в подлости. В войнах, которые велись с французами и индейцами, [такой] союз никогда не мог быть осуществлен». В политике, которой восхищался Адамс, как ни в какой другой политике, участвовали практически все: не только представители элиты, но и «народ, вплоть до самых низших слоев»[878].
Абигайль, по меньшей мере равная Джону по интеллекту, вполне могла бы добавить категорию, которая не приходила ему в голову: женщины. Женщины тоже стояли в толпе, наблюдавшей за повешением чучел, и если они не присоединялись к мужчинам и мальчикам, сносившим дома, то невозможно представить, чтобы они не возвысили свои голоса в хоре, требовавшем отставки распространителей марок. Разрабатывая стратегию сопротивления, «Сыны свободы» неявно признавали важность женщин. Остракизм королевских чиновников никогда не сработает, если его не сделать всеобщим, а это невозможно, если женщины, предоставлявшие необходимые домашние услуги и продукты питания, не согласятся принять в нем участие. Точно так же у отказа от импорта не было надежды на успех движения, если женщины, основные потребители британского текстиля и других промышленных товаров, не были готовы отказаться от них и увеличить свое собственное бремя, производя домашнюю пряжу и ткани, чтобы заменить бойкотируемые товары. Если последствия этих фактов все еще ускользали от мужчин вроде Адамса, которые не знали, как думать о женщинах в политических терминах, они были не менее важны и не могли долго ускользать от самих женщин[879].
Действительно, когда 1765 год дрожал и подходил к концу, практически все знали, что происходят удивительные перемены, но никто еще не понимал их значения. То, что столь сильное смятение между колониями и метрополией должно было произойти из-за эпохальной победы Британии в недавней войне, лишь усиливало недоумение. Американские колонисты сражались и жертвовали, как они понимали, ради блага своей империи. Как, недоумевали они, любой политик, не являющийся негодяем, мог отрицать, что колониальные пожертвования людей и денег позволили Британии завоевать Канаду и Вест-Индию? Как мог кто-то, кроме негодяя, требовать, чтобы американцы платили за эти завоевания дважды — один раз своей кровью, потом и сокровищами во время войны, другой раз — своими налогами после нее?