Суровые дни
Шрифт:
– Совсмъ онъ у меня ополоумлъ.
Когда приходилось примтить Рыжаго на дорогахъ, онъ уходилъ въ кусты или хоронился въ канав. И вотъ теперь неожиданно заявился и попросилъ на дловой разговоръ.
– Ваше благородiе! Конечно, надо говорить - подмочился. Но могу на какой угодно фасонъ, только укажите по журналу. Сюртуки, мундиры, фраки, визитки, шмокингъ-рединготъ-полуфракъ, на всякiй манеръ. Обезпечу. У Гартельмана на Арбат жилъ, на сто рублей, какъ закройщикъ. Плевак шилъ фракъ на судъ. Плеваку изволили знать? Замчательно могъ говорить, а фраки носилъ строго. На пвца Хохлова… не изволили знать-съ? Дем'oна плъ, опять я для нихъ шилъ.
– «Ты, говоритъ, Рыжiй, такъ шьешь, что даже не чувствуешь, во фрак я или безо всего!» - Билеты давали на преставленiе въ Большой театръ. Дем'oна когда
– Ну, какъ же это ты тутъ очутился, изба у тебя раскрыта…
– Хорошо ещё, что очутился. А то у насъ были тоже замчательные мастера, - нигд не очутились: съутюжились и всё-съ. Такъ вотъ, сюртуки-фраки, пальто деми-сезонъ, мховое… Но главная спецiальность - фраки. На глазъ могу-съ, - талью только прикинуть…
Онъ въ ситцевыхъ розовыхъ штанахъ, босой, въ картуз безъ козырька, безъ щёкъ, безъ бровей, на мст которыхъ багровыя полосы горячаго утюга, въ небывалой венгерк. Стоитъ, подрагивая на осеннемъ втру.
– Батюшк ряску шью, уряднику мундиръ… У трактирщика бы машинку выкупить, ваше благородiе!.. Прiодться если - въ Москву могу.
Стоятъ они двое, мастера. И всё замято и стерто въ нихъ и запечатано накрпко - не отпечатать. Рвутся сорвать печати, шить фраки, клеить палисандровое брюхо, выкладывать терракотовые камины. И пьяны они давнимъ пьянствомъ, а запечатанная душа рвётся и смотритъ изъ мутныхъ глазъ. Россiя смотритъ. И какъ хорошо говоритъ, и какъ по-чудесному можетъ чувствовать. И какъ понимаетъ всё, - проклятыя печати! И бабка Настасья съ мужемъ и сыномъ, лихимъ кровельщикомъ, и столяръ, потерявшiй свою Анюту-цвточекъ и хорьковую шубу, и «правильная чета» перезабывшая всю свою жизнь, и многiе-многiе съ этой малой округи, - безконечная галерея человческихъ черепковъ. Осматриваются теперь отуманенными глазами…
Батюшка угощаетъ заливнымъ судакомъ и, подвигая рюмку черносмородиновой, вздыхаетъ.
– Ужъ на что мы, люди интеллигентные, а и то доводимъ до гиперболы времяпрепровожденiе, - постукиваетъ онъ вилочкой по рюмочк.
– А что говорить о нижнихъ этажахъ!
– опускаетъ онъ вилку къ полу, въ носъ собачонк.
– И что же тамъ усматриваете? Самоотравленiе, разоренiе хозяйства, сквернословiе, неуваженiе къ сану и положенiю и всевозможныя болзни! Кануло въ вчность - и что же? Рвенiе къ церкви подымается, безобразiй не наблюдается, обиходъ улучшается, здоровье укрпляется, начальство удивляется!
Онъ разводитъ руками и очень доволенъ, что вышло складно. Да, у него есть причина радоваться: призваннаго изъ запаса сына-учителя вернули на-дняхъ изъ-за грыжи; кроме того, вчера забагрилъ на омут восьмифунтового судака.
– И хотя бы напряженiемъ всй силы и даже до копейки ребромъ, зато потомъ будемъ загребать сторицей во всхъ отношенiяхъ: культура развивается, умы проясняются, населенiе ободряется и… опять начальство удивляется! Хе-хе-хе…
И опять наливаетъ.
ОБОРОТЪ ЖИЗНИ
Осеннiе дни. Тихо и грустно. Ещё стоятъ кой-гд в простор бурыхъ пустыхъ полей, какъ забытыя, маленькiя шеренги крестцовъ новаго хлба.
Золотятся по вечерамъ въ косомъ солнц. Тихи и мягки просёлочныя дороги. Курятся золотой пылью за неслышной телгой. Тихи и осеннiя рощи въ позолот, мягки и теплы; строги и холодны за ними, на дальнемъ взгорь, сумрачные боры. И такъ спокойно смотритъ за ними даль, чистая-чистая, какъ глаза ребёнка. Какъ вырезанная из золотой бумаги, чётко стоятъ-идутъ большакомъ вольно раздавшiеся вковыя берёзы. Идутъ и дремлютъ.
Всюду чуткiй покой погожихъ осеннихъ дней, забытыхъ втромъ. А налетитъ и перебудоражитъ скоро, закрутитъ и захлещетъ, и побгутъ въ мутную даль придорожныя берёзы, и заплачутъ рощи.
Мы сидимъ на голомъ
бугр, за селомъ. Отсюда далеко видно.– А это Сутягино, крыша-то красная… - показываетъ за большакъ столяръ Митрiй.
– Такое торжество было! Да свадьба. Женился сынъ, офицеръ… на недлю прiхалъ съ войны жениться. Откладать-то неудобно было… съ гувернанткой жилъ. Ну, понятно..: Мамаша ихняя не дозволяла. А тутъ надо оформить по закону… Сегодня живъ, а тамъ… Разбирать нечего, крайность. Пожалла барыня за ребенка - женись! Вс его владнiя будутъ, какъ папашу убьютъ. Ужъ и гордая барыня! А война. Она такого обороту дастъ, что и своих не узнаешь. Старики у насъ разошлись… что-то такое и не понять. Три старика вотъ поженились… правда, богатые, вдовые… Такихъ-то ядреныъ двокъ себ повыбрали, не говори! Самую головку. Для народонаселенiя… Крпкiе старики, нельзя сказать… съ дтями будутъ. А двчонки такiя… ничего не подлаешь, устраиваться-то надо. А у какой и природа требуетъ, что твоя тёлка… Законъ ещества! Одну у насъ повнчали за трактирщика изъ Боркина… старухи Зеленовой Настюшку. Грудастая, мордастая… кровью горитъ! Ну, трактирщикъ тоже, мужикъ самостоятельный, чижолый… при капитал. Ревла всё… а тутъ, гляжу, катаютъ чуть не въ-обнимку… на Спаса были въ гостяхъ. «Онъ, гыть, мн вотъ-вотъ вилсипедъ купитъ!» Съ мошкинской учительницы въ примръ… и ку-питъ! Такъ и козыряетъ за ней птухомъ. Тутъ у насъ новостёвъ есть. Война, братъ… она зацпитъ. Ещё какое будетъ!
Да. Крпко и глубоко зацпила невидная война. Со строны, будто, и не такъ замтно: тянется привычная жизнь, погромыхиваютъ въ базарные дни телги, уходитъ и приходитъ въ обычный часъ стадо, гнусаво покрикиваетъ по округ хромой коновалъ Савелiй - «поросятъ легчить требуется ли кому!» - бродятъ лниво мднолицыя татары съ телжкой, ворожатъ бабьи глаза, раскидывая на травк, подъ вётлами, яркiй ситецъ. Обычно, по череду, идутъ работы: возятъ навозъ на пары, помаленьку запахиваютъ, почокиваютъ подъ сараями - отбиваютъ косы; поскрипываютъ шумящiе воза съ сномъ, въ зажелтвшихъ поляхъ вытянулись крестцы новаго хлба. Неторопливо, по ряду, движется жизнь по накатанной коле. А если вглядться…
Строится и строится жизнь, поскрипываетъ, а прётъ по какимъ-то своимъ дорогамъ. Т же, какъ-будто, стоятъ тихiя избы, а сколько новыхъ узловъ заплелось и запуталось за оконцами, за сренькими стнами. И сколько этихъ узловъ придётся разрывать, съ болью или скорбно распутывать въ долгiе дни и ночи, что не устоятъ въ неподвижно-уныломъ однообразiи этимъ нахмурившимся избамъ подъ вётлами и особенно пышными въ это лто, какъ свжей кровью залитыми, рябинами. Не будутъ он стоять, какъ стояли вка, раздадутся ихъ стны, и заговоритъ въ нихъ иная жизнь. Да ужъ и теперь говоритъ…
– Эхъ, ми-лай!
– говоритъ Митрiй.
– Такъ всё перкувырнуло всё у меня… чисто какъ выспался! Шабашъ: Да, ему, видно, скоро - шабашъ. Какъ-будто у него желтуха: желты блки, зелено подъ глазами, и осунувшееся лицо будто пропитано охрой взелень, а бловатыя дёсны обнажились. Онъ тяжело дышитъ, говоритъ, будто ворочает брёвна, и все покрёхтываетъ и потираетъ у печени.
– Только не поглядишь самъ-то, чего изо всего этого выйдетъ… Пущено лачку здорово… заблеститъ! Такъ-то заблести-итъ… А занятно бы поглядть…
Что заблеститъ? Да всё. Такъ онъ вритъ. И хорошо знаетъ, что ему поглядть не придётся.
– Шабашъ, попито-пожито. Давно бросилъ водошное занятiе… желудокъ не принимаетъ. А какая со мной на этотъ счётъ штука вышла! Какъ узналъ о себ, что у него болитъ… еще до этого съ мсяцъ… маленько одеколономъ прошибся. Чего они тамъ въ него напустили… а какъ отколдовали. Взялъ за рупь съ четвертью, съ картинкой… написано - Калибри… значитъ по-военному… калибръ? Вотъ этотъ-то калибръ меня и саданулъ, выхлестало… И ужъ не желаю, никакой радости не признаю. И пошло, братъ ты мой, у меня дло въ маштабъ!.. Сейчасъ, напримръ, дло такъ мн и бгётъ… Заказъ взялъ въ город… гроба да кресты. Госпиталю этого товара требуется нсколько… Оборотъ пошёлъ такой драгоцнный по работ, - покрутилъ онъ жёлтыми узловатыми пальцами, - значитъ, одно цпляетъ-тащитъ, другое натекаетъ… оборотъ! Да и везд теперь оборотъ, какъ ни промръ… Да-а… И тутъ у насъ… - поглядлъ онъ съ бугра на Большiе Кресты, - всякаго обороту есть… всего пройзошло! Въ масштабъ!