Сверхдержава
Шрифт:
Все произошло очень быстро. Главарь еще опускал бритву над Краевым, собираясь, как и положено, перерезать полумеху горло, а в живой стене его приспешников уже образовался туннель. И в этот туннель, как снаряд, в горизонтальном положении влетела симпатичная девочка с рыжей косичкой вдоль бритой наголо головы. Под глазом у симпатичной девочки красовался здоровенный фингал. Девчонка приземлилась на руки, перекувыркнулась через голову, вскочила как пружина и вышибла ногой бритву из лапы главаря. Главарь оглянулся, взмахнул полами плаща и тут же взвился в воздух. Он прыгнул, и конечная точка траектории его прыжка лежала точно на голове Краева. Острые каблуки сапог, подкованные железом, летели точно в глаза проклятого метаморфа. Главарь не привык ошибаться. И все же он опоздал. Девчонка с нечеловеческой скоростью наклонилась, схватила метаморфа за щиколотки
Сил, чтобы убежать, у Лизы уже не было. Она просто легла на метаморфа и закрыла его собой.
ГЛАВА 7
ЛИСЕНОК ПО ИМЕНИ ЛИЗА
Краев открыл глаза и увидел синее-синее небо в звездах. Он удивленно поморгал глазами – что, мол, за вздор такой – дневное небо и ночные звезды одновременно? Через некоторое время Краев вдруг осознал, что смотрит в потолок. Наверное, это сделал еще Старик. Он расписал свой любимый синий цвет белыми точками. Эстет…
Краев лежал на спине в своей Синей Комнате, на большой белой кровати. Рядом с ним лежала девочка Лиза. Лисенок. Она почти полностью спряталась под шелковым покрывалом, наружу выглядывала только макушка со светлой забавной косичкой. Краев хорошо видел ее, поскольку голова Лисенка покоилась на его груди.
То, что они спали в одной кровати, было вполне логичным, потому что другой кровати в комнате не было, а наручники не позволили бы Лизе и Николаю далеко отойти друг от друга. Проблема была в другом: Краев совершенно не помнил, как он попал вчера домой. И вообще, он не помнил окончания вчерашнего вечера. Может быть, окончание было таким, что не стоило его и вспоминать? Вполне вероятно.
Краев помнил только пять невероятно быстро двигающихся фигур. И отвратительного типа с черепом вместо живой головы. Животруп сказал, что он перережет полумеху горло и вложит туда зверобой.
Зверобой… Убитому чумнику в Москве тоже перерезали глотку и вставили туда букетик. Очень трогательно. Перевозов был полумехом? В этом можно не сомневаться. Выехал в "командировку", выполнил свое задание, угробил кого-то согласно приказу. А вот домой так и не вернулся – пал на поле брани. Те, кто убил его, отрубили ему ногу и кисть руки – скорее всего, позаимствовали встроенное оружие. Нечего сказать, повезло Краеву – украл документы у убитого полумеха и пошел гулять по России, выдавая себя за него. Идиот… Удивительно, что жив еще.
И вот что еще интересно: кто укокошил киборга Сергея Ивановича? Ну, за что его – это понятно. Полумехов, как выяснялось, не любил никто. А вот кто его так хорошо приложил? Местные животрупы? На животрупов патластый блондин и бородатый южанин не были похожи никоим образом. Повстанцы? Откуда в России повстанцы? Что они делают в Москве и как могут продержаться больше нескольких дней в обители всепоглощающего порядка и всенепременной дисциплины?
Вопросы, вопросы…
Лиза во сне дрыгнула ногами и сильнее прижалась к Николаю. Бедный, милый Лисеночек. Досталось ей вчера. Наверное, вся в синяках и царапинах. Краев свободной правой рукой осторожно потянул покрывало вниз. Скользкий шелк сполз неожиданно легко и обнажил картину, которая весьма заинтересовала Краева. На девушке не было ни майки, ни брюк. На ней были только обтягивающие штанишки из черной лайкры – что-то вроде очень коротких шорт. Одна грудка Лизы расплющилась о грудь Краева, вторую он не видел, но чувствовал, что она находится у него где-то подмышкой, щекочет кожу упругим соском. Рука девушки косо пересекала краевский живот. Краев изумленно качнул головой – он не верил, что такое происходит с ним. Ну да, чумники, бараны, животрупы, полумехи… Ах да, еще и параспосы. И площадь имени Пети Стороженко. Подумаешь, эка невидаль… Все это казалось более реальным, чем то, что такая изумительная девчушка лежит с ним под одним покрывалом.
Николай осторожно, боясь дышать, передвинулся на кровати в свободную сторону, выскользнул из-под Лизиной руки, нащупал ногами пол и встал. Собрался в туалет. А, черт, до туалета метров шесть, он за пределами безопасной зоны проклятых наручников. Придется будить бедного Лисенка…
Краев с недоумением глянул на руки. Браслетов на них не было. Кожа на запястьях имела фиолетовый оттенок – сплошные синяки, кровоподтеки, царапины. Однако ничего не болело.
Странным стал организм Николая Краева. Все ему стало нипочем –
этому организму. Знай, здоровел себе, отсчитывал с каждым днем год обратно, в сторону давно забытой молодости. Даже подозрение шевельнулось в душе Николая – может быть, приложили все-таки к нему руку чертовы спецслужбы в те дни, пока находился он в беспамятстве? Переделали его в какого-нибудь киборга, настолько совершенного, что и приборы Салема это не распознают?Глупости. Боже, какие глупости лезут в голову с утра…
Краев тихо, ступая на цыпочках, вошел в туалет. Пожурчал. Прокрался в ванную, осмотрел себя. Да, хорош… Из одежды – только те самые плавки, фирма "Сними меня". Поджарый – даже, пожалуй, жилистый. Морщины на морде, конечно, присутствуют, но как-то стало их меньше. Хорош… Если бы Герда увидела его сейчас, упала бы в обморок. Да нет, почему в обморок? Безо всякого сомнения, увидев такого Шрайнера, Герда упала бы в постель, и потащила бы Шрайнера с собой. Она любила постельные дела. Даже больше, чем любил их Шрайнер.
Любила… Почему в прошедшем времени?
Герда была моложе его на десять лет – неплохой вариант. По сравнению с ним – почти девочка. Но… Он не любил ее никогда. Терпел – и это было уже немало. До этого он не мог терпеть женщин рядом с собой так долго.
Целых шесть лет. Удивительно, правда? Хотя что тут удивительного? Это Краев был гордым, независимым и упрямым как горный козел. За это и били его по темечку. А Шрайнер таким не был! Он был себе на уме, этот хромой немец Рихард, в открытую уже не бузил. Был склонен к компромиссам, добивался своего тихой сапой. И ведь добивался же!
Опять прошедшее время. Всё время прошедшее. Прошедшее навсегда?
Не зря его звали метаморфом. Он снова претерпевал метаморфозу, не мог представить себя теперь ни тем Краевым, ни тем Шрайнером. Что это было? Как он умудрялся проживать уже третью жизнь за короткий срок, отведенный одному человеческому телу? Может быть, это было уже не раздвоением, а растроением личности – признаком психического расстройства, о котором ему упорно сообщали все, кто исследовал его сознание? Краеву не приходилось выбирать. Он мог быть только тем, кем был: родившись, вырастая, бредя пешком, мчась галопом по собственной судьбе. Он мог быть только самим собой. Некоторые называли его гением. Кто-то, а таких было большинство, считали его умным, но неуступчивым ослом с иссохшей душой. Краеву наплевать было и на тех, и на других. Он просто жил своей жизнью.
Краев приоткрыл дверь ванной, выглянул в комнату. Лиза спит. Лежит на спине, разметалась на подушке. Боже, до чего ж хорош милый Лисенок! Покрывало сползло до пояса, изумительные грудки смотрят прямо в синий потолок с белыми звездочками. "Когда звездой я был бы, смотрел бы на тебя всю ночь, не отрываясь, и плакал утром, прощаясь с дивною твоею красотой". Чьи это слова? Шекспир? Кем был бы старина Шекспир, попади он в эту эпоху, в эту страну? Чумником? А может быть, бараном? А почему бы и нет? Попал бы в среднее статистическое. Может быть, даже и книжки писал бы до сих пор – только теперь уже правильные. Трудно сказать.
Краев был доволен, что оказался чумником. Право быть чумником надо заслужить.
Шаги на чутких цыпочках. На цырлах. Зубы я почистил, утренний туалет как бы совершил. Но это не помешает мне поспать еще часочек. Или полежать часочек, притворяясь, что сплю. Уснешь тут… Смотреть вполглаза на бритую макушку с рыжеватой косичкой, почти кришнаитской. И быстро закрыть глаза, когда она проснется. Даже всхрапнуть для правдоподобности. Она встанет, скосится на меня – спит, метаморф, паразит такой… Потянется, сцепит пальцы вместе, поднимет руки вверх, выставит грудки вперед, зевнет так, что розовый лисячий язычок покажется из-за зубов. И пойдет в ванную, прихватив со стула свои шмотки. И тут-то я, конечно, открою глаза полностью, на полную катушку, и буду смотреть на ее спинку с изгибающейся продольной ложбинкой, и на ее длинные ножки – с тремя синяками после вчерашней драки, и на шарики, раскачивающиеся на концах ее сумасшедшей косички, и на ее черные шортики, и буду воображать – что там такое, под этой черной поблескивающей тканью, потому что я никогда в своей жизни не увижу, что же такое там было. Майн гот… И, само собой, нащелкать кучу моментальных снимков – там, в памяти, но на всю жизнь, чтобы извлекать их потом и рассматривать, и водить по ним пальцем, и даже касаться их нежно губами. Потому что лучше уже не будет. Потому что лучше уже не может быть. И очень больно думать, что этот миг когда-нибудь кончится.