Свет с Востока

Дальше— неспешное продвижение к окончательной свободе, растянувшееся на февраль и март. Лагерное начальство неохотно рас­ставалось со своими жертвами — нас перевезли в Костомарово, где еще гоняли на какие-то лесные работы. Но вот и Тайшет, столица Особых Закрытых Режимных зон. Перед последней лагерной ночью освобождаемых зачем-то поместили в барак для особо опасных пре­ступников — он находился в дополнительной загородке, устроенной внутри тщательно охраняемого лагпункта. Войдя, мы увидели, что верхние и нижние нары заняты готовившимися ко сну людьми. Во­жак, рослый человек с решительным лицом, вышел к нам навстречу, оглядел, потом обернулся к своим и произнес:

— Вы! Слушай меня! Этим, кто пришел, дать место на нижних нарах! И кто их тронет, тому сниму голову! И чтоб у них мешки, чемо­даны были в целости! Всем ясно?

Потом он вновь посмотрел на нас.

— Вы, старики, можете спать спокойно, все будет в порядке.

4 апреля 1956 года поезд Лена-Москва помчал меня на запад. За вагонным окном летела и летела к востоку знакомая, памятная, неза­бываемая тайга, отставали, теряясь вдали, тысячи таежных верст.

Книга третья В поисках истины

Делая шаг в неизвестность, вы рискуете потерять почву под ногами на мгнове­ние, но оставаясь на месте, вы рискуете потерять всю свою жизнь.

С. Кьеркегаард

ВСПОМИНАЯ КРАЧКОВСКОГО

Ленинград... Милый, прекрасный, никогда не уходивший из па­мяти.

Кружевной, прозрачно-ясный В бледной финской синеве, Весь точеный, весь прекрасный Гордый город на Неве

Встал, во мне неколебимый, Цепкой памятью храним. Как свидания с любимой, Жду я каждой встречи с ним.

Эти строки сложились далеко...

Я медленно иду от вокзала по Невскому, жадно вдыхая воздух мо­ей юности. Статуи Клодта на Аничковом, дуга здания Публичной биб­лиотеки, колонное полукружие Казанского собора...

Дальше, дальше... Все ближе, ближе... «И снова ветер, знакомый и сладкий...» Так сказал о Неве Николай Степанович Гумилев — о ее чуть сыром, пряном дыхании... Никто не остается равнодушным к царственному величию этого города.

Адмиралтейство... Дворцовый мост...

Здравствуй, Университет! Опять довелось-таки увидеться. Надолго ли? Удастся ли восполнить утраченные годы? С чего начать и куда дви­гаться?

Скольких нет!... Наставники мои, товарищи, которых уже не увижу!.. Каждый из них был неповторим в своем творчестве. Каждый был уни­кален...

Как сильна первая любовь! Все эти годы я неотступно думал об арабистике. Вспоминал и мечтал. Всякое бывало — от жаркого труда и скудной пищи падают силы; от постоянного напряжения порой сдают нервы; в мгновение скорби готовы рассеяться надежды. Но дух... Дух

216

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

неколебим: ты нашел цель своей жизни, свое счастье; сохрани себя во имя его. Собери для этого весь свой внутренний арсенал, все лучшее, что в тебе есть, в единый кулак, в утес, о который разбиваются беды. Человек сам строит свою судьбу. Поэтому слово «судьба» — анахро­низм: разумное существо, личность не может быть безвольным подсу­димым сторонних сил, она не подсудна им. Только сильные знают подлинное счастье.

Я сопротивлялся слабости, старался выстоять. Это осуществилось благодаря целеустремленности, но рядом с ней стоят проникновенные письма Игнатия Юлиановича Крачковского1. Свет этих писем не усту­пал тому, который лился в часы нашего живого общения. И сейчас, на очередном повороте судьбы, обращаюсь за советом к моему учителю, стопка потрепанных листков, опоясанных бичевкой, вновь лежит пе­редо мной. Думал ли, что смогу перечитывать их в Ленинграде, за мо­им старым столом в библиотеке Университета? Строки участия, напи­санные знакомым изящным почерком человека, образ которого жил во мне все эти трудные годы, взволновали меня. Теснясь, набежали воспоминания о давнем и светлом, никогда не покидавшие душу. Бы­ло и скорбно, и радостно...

Ученого старят не годы, а отсутствие преемника. Когда некому передать дело своей жизни, в душе поселяется смутная тревога, пере­ходящая затем в отчетливую горечь, иногда в разочарование и безраз­личие.

Крачковский был счастлив в учениках: Юшманов и Кузьмин, Кашталева и Эберман, Виленчик и Ковалевский — художники науки, которым он помог развить в их дарованиях нужные грани, открыли новые темы в арабистике. Он был им опорой и примером, они — его надеждой и бессмертием его дела.

Ученики и учитель не составляли замкнутого клуба книжников: Крачковский жил масштабами страны. Один из последних ученых-энциклопедистов, с одинаковой страстью изучавший древнюю и но­вую арабскую культуру и сумевший благодаря этому вырастить серь­езную научную школу, он вырастил ее во имя русской науки, развития того «державного бега», который был придан кораблю нашего восто­коведения трудами Розена и блистательной плеяды его питомцев.

По мысли Крачковского в 1930 году был создан Арабский кабинет Института ВсЗ^б^сб^ёЗ^ния Академии наук, ставший под его руково­

Вспоминая Крачковского

217

дством центром советской научной арабистики. Здесь, исследуя, споря, общаясь с взыскательным и отзывчивым наставником, мужали его ученики, здесь неутомимо шел в глуби и выси науки он сам. А рядом, в университете, на своих лекциях и семинарах, академик пытливо вгля­дывался в совсем юные лица: будет ли толк, будет ли смена смене? И бережно поддерживал каждого, у кого начинали отрастать собствен­ные крылья.

Когда грянула война сорок первого года, Крачковский не покинул города на Неве, с которым была связана вся его жизнь ученого. Сжи­малось кольцо блокады, уезжали и умирали учителя, сверстники; седо­бородый человек с усталыми, глубоко запавшими глазами, осунув­шийся и бледный, едва держась на ногах, продолжал стоять на посту и принимал на себя всё новые обязанности. Он улетел в Москву, лишь сломленный тяжелой болезнью, но с радостным сознанием того, что ценнейшие восточные рукописи института спасены от превратностей войны трудами его самого и вдохновленных им помощников.

Подвиг жизни Крачковского был отмечен двумя орденами Лени­на, Государственной премией первой степени и международным при­знанием: он был членом двенадцати академий и научных обществ мира.

Но в конце 40-х годов его лучшие ученики лежали в могиле или на много лет были оторваны от научной работы. Дело всей жизни руши­лось на глазах, умирало вместе с ним. Преемники... «Иных уж нет, а те далече...» — с горечью вспоминал он, как ярко вдруг блеснули давние слова нежданной гранью смысла! «Чудище обло, озорно... стозевно и лаяй...» Грубые нападки неудачников науки не щадили его. Осенью 1950 года он ушел из университета, с которым был связан полвека. В институте рядом с ним теперь трудились лишь два технических сотруд­ника, пребывание которых в штате ему приходилось непрерывно от­стаивать, чтобы спасти свое детище — Арабский кабинет, арабистику.

Он все еще выступал с докладами, чаще и обстоятельнее других. «Языковедческая дискуссия и работа над арабским словарем», «О под­готовке переводов с арабского для академической серии "Литератур­ные памятники"», «Новые словари современного арабского языка, изданные в Палестине», «Новый глоссарий ливанского диалекта», «Абиссиноведение и эфиопская филология в России и СССР», «Пер­вые годы прогрессивного журнала "ат-Тарик"»... Это многообразие тем уложилось в неполные два месяца: они прочитаны между 18 ок­тября и 13 декабря 1950 года. Особо примечателен доклад «О работе