Свет с Востока

218

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Арабского сектора Института востоковедения в ближайшие годы», отдельные положения которого уже звучат как завет грядущему:

«...Работа Арабского сектора в первую очередь должна учитывать особо настоятельные потребности научной жизни в нашей стране...

...Следует сохранить все прежние основные задачи Арабского ка­бинета: изучение арабских источников для истории народов СССР; изучение среднеазиатских арабов; изучение истории отечественной арабистики».

Он еще смеялся, шутил, обменивался остротами. Но все это уже было в другом ключе, совсем не так, как десять, даже пять и два года назад. Близился конец.

Впервые он остро почувствовал его 26 октября, когда ледяной ве­тер — осень 1950 года была суровой — заставил его пойти из институ­та на Васильевский остров не кратчайшим путем по Дворцовой набе­режной, а делая обход по улице Халтурина. Он сильно промерз, но заставил себя явиться в заседание совета Библиотеки Академии наук, где его ждали. Оттуда он вышел с горящей головой, едва добрался до дому, слег и долго не мог прийти в себя.

10 января 1951 года Игнатий Юлианович прочел в институте свою статью «Иракская литература», написанную для Большой Советской Энциклопедии. Как оживленно, как заинтересованно ее обсуждали! Ему стало чуть легче.

Но этот роковой разговор 21-го... Он решил все.

Незадолго до этого приказом вновь назначенного директора Тол-стова из института были уволены двадцать два человека. В их числе оказались оба сотрудника Арабского кабинета, который, таким обра­зом, подлежал ликвидации. Крачковский, дрожа всем телом и задыха­ясь, поднял тревогу. Одна из его помощниц была возвращена, другого восстановить отказывались. Игнатий Юлианович отправился к Тол-стову, говорил необычно для себя резко. Из директорского кабинета он вышел шатаясь и белый, как полотно. Окружающие услышали от него единственную фразу: «Это свидание дорого обошлось и мне, и Толстову». После предпринятого им демарша должна была состояться встреча директора с уволенным сотрудником, но этому сотруднику предварительно следовало созвониться с Крачковским. Игнатий Юлианович в ожидании звонка не спал трое суток.

24 января — который уж день подряд! — было морозно и ветре­но. До чего надоели холод и полутьма, скорее бы лето, отпуск, тихое Келломяки, Коломяги, Комарово! С набережной выло и дуло, снеж­

Вспоминая Кранковского

219

ный песок летел и летел в окна гостиной, рассыпаясь по промерзшим стеклам. Игнатий Юлианович погладил прохладную крышку рояля. Ему вспомнились импровизированные музыкальные вечера, концерты соло, в четыре руки: Чайковский, Танеев, Рахманинов, Глазунов... Берлиоз... Лист... Он слушал, сидя в этом кресле, а вот в этих сижива­ли... Да, да, как же, хорошо помнятся все трое, нет, четверо, сидевших в том углу, но ведь один из них... да, его не стало в блокаду... а тот, другой, погиб в эвакуации, а третий умер после войны, а четвертый... Да, а кто же остался из того круга отдыхавших за музыкой, кто кроме него с женой, неужто один «Алексис ле Бёф» из шуточной «Легенды об Азиатском музее», сочиненной китаистом-поэтом, которого тоже давно уже нет, — неужели только Алексей Андреевич Быков, нумиз­мат из Эрмитажа, когда-то десятилетним мальчиком представленный самому Глазунову? Алексей Андреевич и сейчас временами приходит и музицирует, а прежних вечеров уже нет...

К полудню ветер стих. Игнатий Юлианович сходил на почту, в сберкассу, потом, вернувшись домой, стал поджидать с работы жену. Вера Александровна, красная от мороза, сразу прошла в кабинет. В ее ушах еще звучал тревожный вопрос Анны Павловны Султаншах, род­ственницы академика Орбели, встреченной в ИИМКе1:

— Как чувствует себя...

— Беспокоюсь, — ответила она отрывисто, вдруг почувствовав, что в ней что-то дрогнуло. И сейчас, войдя, увидела на бледном лице потемневшие глаза и круги под ними.

— Ничего... Я уже ничего, — сказал Игнатий Юлианович обыч­ным ровным голосом. — Все проходит, Вера.

— На тебе лица нет. Успокойся, поспи.

— Да, конечно, я скоро усну.

На рабочем столе Веры Александровны лежала миниатюрная кра­сивая записная книжка. Крачковский поймал вопросительный взгляд жены.

— Это тебе, — его голос звучал мягко и тепло.

— Как же я буду писать в такой малышке своим крупным почер­ком? — смущенно спросила Вера Александровна.

Но он уже сел за свой письменный стол и взял какую-то книгу: короткая сцена с подарком чуть разрядила его, слабое веяние давно ушедшего покоя вдруг прошелестело рядом. Жена тихо вышла.

220

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Пообедали, спустились сумерки, и она вновь увидела его в старом кожаном кресле у письменного стола. Игнатий Юлианович не зани­мался, а, глядя в пространство, сосредоточенно думал. О чем? Виделся ли ему академик Розен, к которому сорок пять лет назад, молодым магистрантом, он приходил в эту квартиру читать старые арабские тексты? Розен, первый арабист России, умерший в этих стенах темным январским днем 1908 года? Вставал ли в его памяти год 1921-й, когда, только что став академиком сам, он собирал все живые силы науки, всех выживших в час испытаний страны, всех мужавших, ради созда­ния школы советских арабистов? Или год 1937-й, когда, окруженный толпой учеников, он подводил на всесоюзной сессии итоги и намечал еще более смелые, еще более нужные стране свершения? А может быть, рукописи, бесценные осколки дальней и давней культуры, над которыми он склонялся всю свою жизнь, вновь прошли перед ним вереницей, будя воспоминания о днях, когда наедине с ними он был счастлив и дерзостен? О ком, о чем он думал в сумерках январского вечера, в сумеречный час своей жизни? Мрак, густея, все плотней об­волакивал одинокую тень в кресле.

В десятом часу вечера пришла за книгами секретарь кафедры Блинцовская. Пили чаи, неторопливо разговаривали о делах и общих знакомых. Когда Блинцовская ушла, Вера Александровна села за рояль и стала играть Прокофьева.

— Это «Ромео и Джульетта»? — спросил Игнатий Юлианович, входя в гостиную.

— Нет, — ответила она, не оборачиваясь. — Сюита из «Золушки».

Он вздохнул и пошел в спальню. На ночном столике лежала стоп­ка книг, которые он обычно читал перед сном. Сейчас он не дотронул­ся ни до одной, а лег и закрыл глаза.

— Ты сегодня безработный, — пошутила Вера Александровна, за­глянув в дверь, — всегда читаешь, а тут...

Он ничего не ответил: ему вдруг стало так плохо, как еще никогда не было. Голову пронзила резкая боль, и не было сил вернуть уходящее сознание: тело размывала нараставшая слабость. Агония была недол­гой: сердце, источенное наследственным эндокардитом, стало биться все реже, все тише и, наконец, остановилось...

Я стоял перед памятником на Волковом кладбище. С бронзового медальона на меня смотрело неподвижное лицо Игнатия Юлиановича Крачковского. Вот где, вот когда довелось нам свидеться вновь.

Вспоминая Кранковского

221

Я вспоминал. Годы, разворачивая свои прочитанные свитки, мед­ленно отходили назад. И вот глуховатый голос Юшманова: «Это выс­ший авторитет в нашей области... а ведь еще не стар и, к счастью, живет в Ленинграде...» Старинный дом на Васильевском острове, утомленные и внимательные глаза, приглядывающиеся к юному вто­рокурснику. ..

Первые часы над арабскими рукописями под испытующим оком академика... Свидание в подмосковном парке, когда недоучившийся студент признался ему, что давно носит в себе тему кандидатской дис­сертации...

Просторная аудитория с окнами на Неву, рдеющий диссертант... «Крупная научная индивидуальность...» В устах сдержанного Игнатия Юлиановича эти слова значили многое. Читались в них и признание моего «ныне», и требование к моему «завтра».

И вот — вечер, когда мы заговорили о докторской диссертации, встреча, оказавшаяся последней...

Пятнадцать лет. Они прошли передо мной, как на смотру солда­ты. Полтора десятилетия, запечатленные во взыскательно-дружеских письмах учителя, в трудном и радостном мужании ученика.